Афанасий Фет

«Между тем военные действия прекратились, и Тургенев писал мне, что, по мнению всех литературных друзей, новый сборник моих стихотворений, получил окончательно приличный вид, в котором на днях Тургенев сдаст его в типографию, но что если я всё ещё желаю поднести Его Величеству свой перевод од Горация, то для этой цели мне необходимо воспользоваться, с наступлением мира, возможностью получить отпуск.

Вследствие этого, в первых числах января 1856 года, испросивши четырнадцатидневный отпуск, я однажды вечером растворил дверь в кабинет Некрасова и нежданно захватил здесь весь литературный кружок»^{276}

.

Приняв участие в подготовке сборника к печати, оплатив расходы по его изданию, поднеся через министра народного просвещения Норова сборник од Горация новому царю и получив от него в подарок рубиновый перстень, Фет на некоторое время снова стал столичным литератором. Трудно сказать, насколько сильно идейный раскол, грозивший «весёлому обществу» полным разрушением, отразился на быте литературной компании. Судя по воспоминаниям Фета, каких-то радикальных изменений в этом отношении пока не произошло, бывший камнем преткновения Чернышевский находился где-то на заднем плане и не портил общий настрой. Не помешал единству «весёлого общества» и переход Дружинина в «Библиотеку для чтения». Словом, выглядело всё по-прежнему, и Фет продолжил оставаться для них «энтузиастом», завирающимся, но добрым и честным, с огромным, хотя и «стихийным» талантом. Некрасов, обращавшийся к нему (как, видимо, и другие) «Фетушка», писал Тургеневу 24 мая 1856 года: «Фет ещё выручает иногда бесконечным и пленительным враньём, к которому он так способен. Только не мешай ему — такого наговорит, что любо слушать… Если б Фет был немного меньше хорош и наивен, он бы меня бесил страшно…»^{277} Эти характеристики свидетельствуют не только о традиционном снисхождении к фетовскому вранью, но и о всё большем расхождении между Фетом и большой частью членов «весёлого общества», находившегося в преддверии распада.

Наиболее важное несогласие Фета с подавляющим большинством его приятелей-либералов заключалось не в его отрицательном отношении к «гоголевскому» направлению в искусстве, противоречившему его давно выработанным художественным принципам, — в этом у него в круге «Современника» было немало союзников. В Чернышевском же и подобных ему Фет увидел не просто критиков, провозглашающих ложные эстетические принципы, но социальное явление — всё более активное вторжение в русскую культуру «новых людей», разночинцев, и отнёсся к нему враждебно. Вряд ли уже тогда, в середине 1850-х годов, он разглядел в них потенциальных «врагов государства». Его неприятие их имело тогда более «эстетический» характер, впрочем, не делавший его менее сильным.

Конечно, Фет, сам плебей, пусть и не смирившийся с этим и, как ему казалось, находившийся в одном шаге от возвращения дворянского достоинства, встречал немало разночинцев, занимавших важное место и в русской культуре, и в его собственной жизни, — от домашних учителей-семинаристов в Новосёлках до Иринарха Введенского, Погодина и Шевырева. Однако это были отдельные фигуры, которые, неся неизгладимые следы своего происхождения и воспитания, тем не менее, вступая на поприще культурной и общественной жизни — в журналы, на кафедры, в департаменты, — должны были придерживаться правил поведения, принятых в «приличном обществе». Ранее не было исключением и либеральное «весёлое общество», охотно включавшее в свой состав разночинцев, но по своим привычкам и вкусам вполне дворянское. Теперь же в журналы стали приходить разночинцы, которые не только не скрывали своё происхождение, не пытались как-то усвоить правила и приёмы «порядочного общества», но выпячивали свои от него отличия, как будто гордились ими.

В своих воспоминаниях Фет даёт замечательно точное описание этого процесса: «Хотя во время, о котором я говорю, вся художественно-литературная сила сосредоточивалась в дворянских руках, но умственный и материальный труд издательства давно поступил в руки разночинцев, даже и там, где, как, например, у Некрасова и Дружинина, журналом заправлял сам издатель… Понятно, что туда, где люди этой среды, чувствуя свою силу, появлялись как домой, они вносили и свои приёмы общежития. Я говорю здесь не о родословных, а о той благовоспитанности, на которую указывает французское выражение „enfant de bonne maison[20]

“, рядом с его противоположностью»^{278}.

Пример подобного поведения Фет увидел в доме графа Кушелева-Безбородко, богатого мецената и добрейшего человека, литератора-дилетанта, собравшегося издавать свой литературный журнал и дававшего роскошные и изысканные обеды своим будущим сотрудникам:

«Тяжело было сидеть за обедом, в котором серебряные блюда разносились ливрейною прислугою и к которому некоторые гости уже от закуски подходили в сильно возбуждённом состоянии.

— Граф! — громогласно восклицает один из подобных гостей. — Я буду просто тебя называть: „граф Гриша“.