Афанасий Фет

— Ну что же? Гриша так Гриша, — отвечает Кушелев. — Что же это доказывает?

— А я просто буду называть тебя: „граф Гришка!“

— Ну Гришка так Гришка. Что ж это доказывает? — и так далее.

Полагаю, что это коробило самую прислугу»^{279}.

Неприятны Фету были не только разночинцы, но и сам, как бы сейчас выразились, толерантный граф, готовый благодушно беседовать с невоспитанными наглецами, принимать дома Писемского, имеющего обыкновение рыгать после сытного обеда в гостях. В поведении Кушелева поэт в своих воспоминаниях ретроспективно видит символ капитуляции перед «новыми людьми» вырождающегося дворянства, предательства им своих сословных интересов и своего положения в российской жизни и культуре. Видимо, по тем же причинам уже в то время Фету окончательно становится антипатичен либерализм, воплощение которого он видел прежде всего в Тургеневе и других членах круга «Современника», выступавших против эстетических идей Чернышевского, но снисходительных к его поведению, к его претензии на равное с ними положение в культуре и общественной жизни. В сущности, этот либерализм, по постепенно зревшему убеждению Фета, был более утончённым видом той же капитуляции. Как имевший в кружке твёрдую репутацию тщеславного дурачка Кушелев-Безбородко пускал в свой дом хамов, не понимая, что однажды они его оттуда выживут, так и «умники» вроде Тургенева благосклонно терпели хамов, которые однажды объявят их ничтожествами и бездарностями. Задумываясь о причинах, по которым умные люди действуют против собственных интересов, вскармливая своих врагов, Фет уже тогда был склонен приписывать их тому, что он и многие другие будут называть фразёрством, — не просто увлечению красивыми фразами, но той неприемлемой для него готовности в общественно-политической жизни руководствоваться «общими», абстрактными идеями, взятыми не из жизненного опыта, но из Гегеля или ещё какого-нибудь мудреца.

В негативном отношении к либеральному фразёрству Фет в кружке был не одинок. Его единомышленником был общий любимец, недавно присоединившийся к «весёлому обществу» граф Лев Николаевич Толстой, севастопольский герой, блестяще начинавший литературную карьеру в «Современнике». Подобно Фету, его долго терпели, как бы закрывая глаза на его вопиющие, с точки зрения компании либералов, убеждения (например, презрение к романам Жорж Санд и её эмансипаторским проповедям) за молодость, силу натуры, героические военные поступки, уверяя самих себя, что молодой «башибузук» перебесится, повзрослеет, избавится от желания порисоваться, растратит избыток силы и останется у него золотое сердце и могучий талант. Фету же с самого начала понравилось в Толстом именно то, что другие только «терпели»: «В этот же приезд мы и познакомились с Толстым, но знакомство это было совершенно формальное, так как я в то время ещё не читал ни одной его строки и даже не слыхал о нём как о литературном имени, хотя Тургенев толковал о его рассказах из детства. Но с первой минуты я заметил в молодом Толстом невольную оппозицию всему общепринятому в области суждений». С явным удовольствием Фет наблюдал, как однажды Тургенев потерпел от молодого коллеги полное поражение:

«В это короткое время я только однажды видел его у Некрасова вечером в нашем холостом литературном кругу и был свидетелем того отчаяния, до которого доходил кипятящийся и задыхающийся от спора Тургенев на видимо сдержанные, но тем более язвительные возражения Толстого.

— Я не могу признать, — говорил Толстой, — чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: „пока я жив, никто сюда не войдёт“. Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрывать сущность ваших мыслей и называете это убеждением.

— Зачем же вы к нам ходите? — задыхаясь и голосом, переходящим в тонкий фальцет (при горячих спорах это постоянно бывало), говорил Тургенев. — Здесь не ваше знамя! Ступайте к княгине Б-й-Б-й![21]

— Зачем мне спрашивать у вас, куда мне ходить! И праздные разговоры ни от каких моих приходов не превратятся в убеждения»^{280}

.

Это презрение Толстого к «убеждениям», не основанным на практическом опыте, не выстраданным и не превратившимся в действительное руководство к жизни, то есть к тому самому самоубийственному фразёрству, заставляло Фета видеть в нём родственную душу, человека намного более близкого, чем Тургенев, к которому, продолжая любить его и высоко ставить как художника, он относился всё более скептически.

ПУТЕШЕСТВЕННИК