Агнесса из Сорренто

– А еще ободряет и вдохновляет, – продолжал отец Антонио, – когда зришь пыл и рвение бедняков, отдающих последний грош на алтарь Господень и сбегающихся послушать слово Господне и причаститься. Я подолгу проповедовал и исповедовал в разных местах, и пребывал в совершенном блаженстве много дней, поновляя и украшая святые картины и статуи, в коих могут обрести утешение малые сии. Наша бедная Италия раздираема распрями правителей, междоусобными войнами и беспорядками, так что многие терпят нужду, а то и вовсе лишаются земного имущества, и потому им не остается никакого прибежища, кроме как припасть к алтарю Господа нашего Иисуса и уповать на Его защиту и покровительство.

– Брат мой, – произнес настоятель, – существует тысяча цветов более прекрасных, чем доводилось видеть человеку, и растут они в глуши, в глубоких ущельях и под сенью гор, но Господь заключил все их в сердце Свое и в тиши наслаждается ими; точно так же радуется Он этим бедным, бесхитростным, наивным душам. Истинная церковь – не похваляющаяся драгоценными одеяниями и уборами царица, что смело выходит на люди, гордясь своею красотой, а окутанная покрывалом невеста, голубица в ущелье скалы под покровом утеса[91], голос которой знает лишь Возлюбленный ее. Ах, когда же состоится великий брачный пир, когда все узрят ее во славе? Я чаял дожить до дня этого здесь, в Италии, но теперь…

Настоятель умолк и, казалось, погрузился в какие-то безотчетные размышления… Глаза его, устремленные в пустоту, словно прозревали нечто невидимое и таинственное.

– Братья поведали мне кое-что о постигших вас испытаниях, – промолвил отец Антонио, увидевший в этой паузе удобный повод заговорить о том, что было особенно близко его сердцу.

– Ни слова более об этом, ни слова! – перебил его настоятель, поворачиваясь к нему с выражением муки и утомления на лице. – Давайте лучше посмотрим на этих святых. Как ты думаешь, брат мой, что сейчас с ними происходит? – спросил он, указывая на святых на картине. – Все они живы и невредимы, и взор их ясно прозревает нашу тьму.

А потом, поднявшись с места, торжественно добавил:

– Что бы ни говорили и ни делали люди, мне довольно чувствовать, что мой дорогой Господь, и блаженная Пресвятая Дева, и все святые архангелы, и мученики, и пророки, и апостолы пребывают со мной. Конец близится.

– Но, дражайший отче, – промолвил Антонио, – неужели вы думаете, что Господь попустит злодеям победить?

– Возможно, они и восторжествуют на время, – откликнулся Савонарола. – Я же лишь орудие в руке Его. Он кузнец и бьет молотом по наковальне, а когда завершит работу, отбрасывает молот. Так поступил Он с Иеремией, которого попустил побить камнями, когда тот исполнил проповедническую свою задачу, и такую же судьбу может избрать этому молоту, когда исчезнет необходимость в нем.

В этот миг в покой вбежал монах, на лице которого застыло выражение ужаса, и воскликнул:

– Отец мой, что нам делать? Толпа окружает монастырь! Слышишь, как она неистовствует у дверей?

И действительно, в открытую дверь покоя донесся дикий, бессвязный вой, вопли, крики, звук ударов, а затем – шум приближающихся шагов, напоминающий стук дождевых капель по монастырской крыше во время ливня.

– Это мессир Николо де Лапи, а с ним Франческо Валори![92] – прокричал кто-то.

Вскоре покой заполнили взволнованные сторонники настоятеля: почтенные флорентийские граждане, которые вошли в монастырь через потайной ход, и сопровождавшие их смятенные послушники и монахи.

– Улицы возле монастыря затопило полчище смутьянов! – выкрикнул один из горожан. – Они выставили повсюду караулы, чтобы не пустить к нам наших друзей, которые могут броситься нам на помощь!

– Я видел, как они схватили молодого человека, который тихо проходил мимо, напевая псалмы, и убили его прямо на ступенях Воспитательного дома, – простонал другой. – А толпа кричала и улюлюкала: «Попробуйте только еще попеть псалмы!»

– А еще Арнольфо Батиста, – подхватил третий. – Он вышел к ним, хотел усовестить их, а они убили и его тоже, зарубили мечами!

– Скорее! Скорее! Загородим двери! Скорее к оружию! – прозвучало со всех сторон несколько голосов.

– Надлежит ли нам сражаться, отец? Надлежит ли защищаться? – вскричали другие, столпившись вокруг настоятеля.

В первое мгновение после того, как в покой ворвались его адепты, настоятель покраснел, и на лице его, казалось, отразилось удивление, но он тотчас же овладел собой, пробормотал: «Я ожидал этого, но не так скоро» – и, по-видимому, мысленно предался молитве.

На взволнованные вопросы своей паствы он отвечал:

– Нет, братья. Монахам полагается сражаться не плотским, а духовным оружием.

А потом, воздев распятие, изрек:

– Идите же со мной, пойдем торжественной процессией к алтарю и будем петь хвалу Господу.

Монахи, следуя безотчетной привычке повиноваться, выстроились за главой своего ордена, который возвысил голос, сильный и отчетливый, и запел псалом: «Quare fremunt gentes»[93]: