Агнесса из Сорренто

Тем временем Агнессу усадили на лошадь, и вся кавалькада выехала со двора на сумрачную узкую улицу, а мужчины, женщины и дети последовали за нею. Добравшись до городской площади, они на несколько мгновений остановились у старинного фонтана напоить коней. Окружавшие их в эти минуты местные жители были столь ярки и живописны, что любой художник запечатлел бы их с восхищением. Женщины и девицы этого глухого, ничем не примечательного горного городка обладали той особой стройностью и изяществом, которая поражает нас в античных скульптурах и барельефах, а когда они шли, держа на голове медные кувшины для воды древнего этрусского образца, то казались бы бронзовыми статуями, если бы их классический облик не оживляли яркий румянец на щеках, блеск больших глаз и яркие, причудливые наряды. Не менее впечатляющей внешностью были наделены присутствовавшие там же мужчины, хорошо сложенные, прямые, сильные и гибкие, с размеренными движениями, облаченные в эффектные костюмы, выгодно подчеркивавшие их осанистость и статность. Среди этой пестрой толпы сидела верхом на лошади Агнесса, ожидая, когда они двинутся дальше, едва ли замечая бурный восторг столпившихся вокруг нее местных жителей. Какой-то восхищенный поклонник вложил ей в руку большую ветку цветущего боярышника, которую она взяла почти бессознательно, лишь поворачиваясь в детской наивности то направо, то налево, обещая молиться то за того, то за другого или кивая в знак признательности за благословение то одному, то другому в толпе.

Завершив наконец все приготовления, маленький верховой отряд, сопровождаемый нестройной толпой, проскакал по улицам к городским воротам, распевая по пути гимн крестоносцев, который сохранился в народной памяти с тех давних времен, когда рыцари отправлялись в Святую землю освобождать Гроб Господень:

Иисусе прекрасный,Царь Мирозданья,

Сын Божий и человеческий Сын!Тебя превознесу я,Тебя возлюблю я,Ты слава души моей, радость моя, венец мне один!Прекрасней луга,

Прекрасней леса,Где по весне поет соловей:Иисус сияет прекрасней,Иисус является чище,

Иисус исцеляет сердце от скорбей!Прекрасней свет солнца,Прекрасней свет луныИ звезд, что украшают небосвод:Иисус сияет прекрасней,

Иисус является чище,Иисус, покров наш и оплот!

Они как раз пели второй куплет, когда внезапно, явившись из-под арки темных старинных городских ворот, их взору открылся широко раскинувшийся пейзаж с серебристыми оливковыми садами, пурпурными полями клевера, миндальными и фиговыми деревьями и виноградниками, только-только одевшимися первой нежной зеленой листвой. Между высокой гористой возвышенностью, по которой проезжала Агнесса, и различимым вдалеке сияющим, ярким морем простирался бесконечно прекрасным видением чудесный край, а религиозный восторг, охвативший всех вокруг, имел в ее глазах ценность и значимость самой прочной и разумной веры. Мы, взирающие на подобную экзальтацию более холодно и отстраненно, по праву можем усомниться в том, что наивная восприимчивость к религиозным влияниям, страстное самозабвение, с которым он выражался, обладали хоть каким-то практическим смыслом. Наши сомнения вполне оправдывал тот факт, что некоторые или даже все участники этой сцены еще до наступления ночи могли ограбить кого-нибудь, ударить ножом или солгать столь же спокойно, будто вовсе и не предавались недавно бурному религиозному восторгу. В любом случае подобный феномен характерен не для одной Италии и не для одной средневековой веры, с ним можно столкнуться и в наши дни во многих молельных домах и на многих проповедях и богослужениях, совершаемых на открытом воздухе.

Агостино Сарелли не принимал никакого участия в этой радостной суете. Он лишь отдал приказ сопроводить Агнессу, оберегая ото всех опасностей, и удалился в свой покой. Однако из окна он стал смотреть, как маленький отряд проскакал за городские ворота, и тотчас же принял решение тайным путем двинуться за ним следом, до того места на большой дороге, куда должны были выехать паломницы.

Он был вынужден отпустить Агнессу, ибо осознал собственную беспомощность, не сумев ни убедить ее, ни доказать ей, что между ними на самом деле не существует тех преград, что воздвигало ее воображение, взращенное и подкрепляемое самой живой и пламенной религиозной верой. В ее исполненном ужаса взгляде, в мертвенной бледности ее лица он различил неподдельную и непритворную боль, причиненную его речами; он понял, что осознание своей любви к нему породило в душе ее чувство слабости, она восприняла это чувство как грех и в ужасе отвергла все его просьбы и мольбы хотя бы выслушать его.