Агнесса из Сорренто

В ту пору, как и сейчас, Рим, с его сыростью, грязью и плесенью, с его зачастую голодающими, живущими в лачугах обитателями, с его лежащими в руинах некогда прекрасными монументами и зданиями, возвышающимися, точно мрачные призраки, на фоне пышных дворцов, мог показаться могущественным волшебником и магом. Со всеми своими страшными тайнами алчности, жестокости, честолюбия, несправедливости, со всеми своими гнусными оргиями и противоестественными преступлениями, со всем развратом и нечестием давно погребенной Римской империи, проникающими, словно ядовитые испарения из склепа, в нынешнюю жизнь и повсеместно пятнающими ее смертельными в своей нечистоте миазмами, Рим все же обладал тем странным, удивительным обаянием меланхолического величия и славы, которое привлекало к нему сердца и взоры путешественников со всех концов света. Возвышенные, благочестивые души жаждали узреть обитель веры и наивно полагали, что там они обретут покой, тот самый покой, который на протяжении томительной, безрадостной жизни вечно ускользает, как мираж в пустыне; там им будут отпущены грехи, которые не простит ни один обычный священник; там чьей-то непогрешимой мудростью будет снято с их души тяжкое бремя вины; там душе, погруженной в молитву, будет явлена суть вещей желанных и предъявлено свидетельство существования вещей незримых. Даже могучий дух Лютера жаждал прильнуть к груди Рима, в котором заочно видел и почитал отца, и потому будущий великий реформатор смиренно прибыл сюда искать покоя и безмятежности, которые впоследствии обрел в Иисусе.

В этот час, когда над городом воцарились золотистые сумерки, наши паломницы идут по Аппиевой дороге с молитвами и слезами благодарности. Агнесса вглядывается и замечает статуи святых на фасаде церкви Сан-Джованни ин Латерано, окутанные облаком золотистого света и благословляющим, оберегающим жестом простирающие к ней руки.

– Гляди, гляди, бабушка! – воскликнула она. – Вон там – дом отца нашего, и все святые призывают нас домой! Да будет славен Господь, который привел нас сюда!

В стенах церкви совершается вечерня, и в мягком закатном свете, проникающем внутрь, взору открывается поразительное сочетание пышности и яркости, которым чувственное, любящее всяческую пестроту итальянское воображение любит окружать Божественное Величие. Созданные гением живописцев, ангелы, стоя на пухлых облаках, улыбаются верующим с украшенных золотой резьбой крыш или круглых, изящных арок, а пол кажется внезапно застывшим прозрачным морем из великолепного мрамора и драгоценных камней, и по морю этому бегут блестки и расходится рябь, смутно отражая неясные очертания скульптур и золоченых фигур в вышине. Алтарь, окутанный сейчас покровом того насыщенно-фиолетового оттенка, что избран церковью в качестве траурного, и фиолетовые одеяния, в которые священники облачились вместо роскошных риз, свидетельствуют о приближении проникнутой скорбью Страстной седмицы.

Уходящие вдаль церковные приделы сейчас, кажется, переполняют мощные раскаты тех неземных, таинственных песнопений, что в эту торжественную и скорбную неделю можно услышать только в Риме. Звуки хоралов то вздымаются огромной волной и затопляют пространство храма стремительным, неудержимым потоком, в котором явственно слышатся вопли, громкие сетования и неотступные жалобные мольбы, то удаляются, затихают, превращаясь едва ли не в стоны, и наконец смолкают в глухих уголках церковных приделов, словно последний слабый вздох уныния и отчаяния. В следующий миг эти звуки будто взрывают церковный зал, устремляясь прочь из него могучим потоком, и, сливаясь воедино, порождают странную гармонию то усиливающихся, то затихающих жалобных воплей и криков боли. Такая музыка порождает в душе слушателя не мир и покой, но лишь томительную тоску и неутолимую жажду, поэтому нет ничего удивительного, что поодаль, на «зеркальном» полу, у подножия распятия, распростерся какой-то несчастный смертный, рыдая и содрогаясь, ощущая на себе ее безжалостную власть, словно эта музыка пробудила в нем самые мучительные воспоминания и овладела всем его существом, а под звуки ее в его душе открылись все еще не зажившие раны.

Когда хорал стихает, он медленно, пошатываясь, поднимается с пола, и в слабом, сумеречном свете перед нами предстает хорошо знакомое изможденное лицо отца Франческо. Доведенный до отчаяния безумной, безудержной силой своей несчастной любви, уставший бороться, подавленный бременем ощущаемой все острее и острее вины, решивший, что все безнадежно, он пришел в Рим сложить к ногам Всевышнего ту ношу, которую не мог более нести в одиночестве, и теперь, встав на ноги, неуверенным шагом направляется в исповедальню, где совершает таинство его преосвященство кардинал, на которого возложена обязанность выслушивать и судить те грехи, что не вправе отпускать ни один священник низкого ранга.