Агнесса из Сорренто

Агостино Сарелли обнаружил, что и вправду сделался могущественным предводителем разбойников, и по временам, когда величественный пейзаж в окрестностях его горной цитадели, разлитый там прозрачный воздух, благородство всего ее облика, приводившее на память свободных, не знающих неволи орлов, царившие в его горном приюте независимость, уверенность и безопасность, вселяли в его душу некое горделивое довольство, он бросал взгляд на свой меч и преисполнялся к нему нежности, как к невесте. Однако в иную пору он предавался тоске и тревоге, свойственным человеку с утонченной и нежной душевной организацией, который чувствует, как содрогнулись столпы веры его отцов. Такому человеку сомнения в вере, которую взращивали в его душе с детства, внушают непрекращающийся страх; особенно тяжки они для того, кто исповедует религию столь осязаемую, столь живописную и столь неразрывно переплетенную со всеми сторонами физической и духовной жизни человека, как та, что родилась и расцвела на земле Италии.

Агостино походил на человека, непрестанно переживающего внутреннюю борьбу и ищущего самооправданий, а его рассудок тщетно взывал к его опечаленному, кающемуся, мятущемуся сердцу, которое неустанно и властно, словно цепями, память влекла к той вере, чьих верховных служителей он ненавидел страстно, всем своим существом, преисполнившись праведного гнева. Когда вечерний колокол оглашал своим печальным звоном покрытые серебристыми оливами горы, утопающие в пурпурных тенях, когда до слуха его издалека доносились голоса нараспев читающего молитву священника и хора, торжественные и приглушенные, когда он заходил в церковь, где на дивных фресках ему представали целые облака ангелов, а на витражах словно пламенели яркие образы святых и мучеников, – в душе его пробуждалась прежняя тоска, мука и противоречивые борения, в которых разуму его не под силу было одолеть сердце. Он не мог понять, как христианин может отвергать законного главу Христианской церкви и, напротив, как христианин может признать наместниками Христа низменных злодеев, запятнавших себя непристойными и своекорыстными деяниями, – то был в его глазах гордиев узел, который он не мог не только развязать, но и разрубить мечом. Он не решался подойти к причастию, не решался молиться и по временам испытывал дикое, безумное искушение предаться мятежному отчаянию и попрать каждую частицу той веры, которая, казалось, еще жила в его сердце лишь для того, чтобы его мучить. Он слышал, как священники насмехаются над облаткой, которую освящают, он знал, как они подмешивают яд в вино, которым собираются причащать своих соперников, – однако Господь безмолвствовал и не поразил их смертию; и, подобно Давиду Псалмопевцу, Агостино промолвил: «Так не напрасно ли я очищал сердце мое и омывал в невинности руки мои?[24] Есть ли Бог, судящий на земле?»[25]

Впервые увидев Агнессу, склоняющуюся, как цветок, в косых лучах вечернего солнца у старых Соррентийских ворот, пока сам он с надменностью глядел вниз, на коленопреклоненную толпу, тщась сохранить в собственной душе саркастический покой и совершенную безучастность, он был поражен в самое сердце сильным и властным чувством, природу которого не мог определить. Представшее перед ним юное лицо, с ясными, чудесными чертами, исполненное нежного, пылкого благочестия, возродило в нем множество воспоминаний о счастливейших, чистейших часах его жизни и привлекло его к себе, заставив ощутить что-то, что он напрасно пытался скрыть под маской насмешливого волокитства.

Когда она взглянула ему в глаза таким серьезным, удивленным взглядом, с такой невинной доверчивостью и пообещала молиться за него, он ощутил раскаяние и укоры совести, словно осквернил святыню. Все, что было в его душе страстного, поэтичного и романтического, вновь пробудилось, дабы раствориться в странной, отчаянной грусти, к которой примешивалось нежное благоговение перед этим совершенным воплощением чистоты и веры. Любовь пускает самые глубокие корни и прорастает всего быстрее в душе скорбящей и одинокой, ведь ничто в ней не оспаривает почву, на которую любовь заявила свои права.

В сем случае он не просто вздыхал по приглянувшейся девице, она олицетворяла для него то умиротворение, тот прекрасный душевный покой, который, как ему представлялось, он утратил навсегда.

Глава 10

Разговор

Сны, которые привиделись Агнессе ночью после беседы с монахом и удивительной, краткой встречи с кавалером, являли собой странное смешение образов, на которые наложили свой неповторимый отпечаток особенности ее воспитания и привычные, каждодневные мысли.