Агнесса из Сорренто

Монах упал на колени и с жаром, с отчаянием взмолился к Господу. Страстно, мучительно, всем существом своим отдавался он молитве. Он был вдохновляем не жаждой чистоты и покоя, не кротким желанием прощения, не сыновним раскаянием во грехе, нет: в словах его молитвы звучал ужас обреченного, который кричит в преддверии неотвратимой и невыносимой пытки. Это был вскрик подвешенного на дыбе, отчаянный вопль погибающего в рушащемся, охваченном огнем доме. Именно таким ужасом проникнута знаменитая ария Страделлы «Помилуй меня, Господи» с ее явственно слышащимися безумными стонами и жалобными криками[79], в которой отчетливо запечатлелись религиозные представления того времени, ибо нет ни единого периода развития итальянской мысли, не отразившегося в итальянской музыке.

Когда выносить жар и зловонные сернистые пары долее сделалось невозможно, монах направился в обратный путь и с трудом взобрался по отвесному склону кратера наверх, на пик вулкана, где сравнительно свежий воздух несколько оживил его. Всю ночь он бродил в окрестностях вулкана, зловещих и мрачных, то внимая скорбному рокоту и гулу огня, то возвышая голос в покаянных псалмах или гимне «Dies Irae»[80], самом полном воплощении того невыносимого страха и ужаса, в который средневековая вера облекала идею конца света, неизбежно ожидавшего человечество. Иногда он падал ниц, простираясь на зловонной горячей земле, и принимался ревностно, пылко, самозабвенно молиться, пока природа не вступала в свои права и он, утомленный, не лишался чувств и поневоле не погружался в сон.

Так прошли мрачные часы ночи, и вот наконец на востоке забрезжил рассвет, голубая переливчатая гладь моря окрасилась ярким пурпуром, поднялся легкий бриз, затем послышались утренний лай собак, мычание коров, берег залива огласили песни крестьян и лодочников, веселых, бодрых и посвежевших после безмятежного ночного сна.

Отец Франческо различил шум шагов, приближающихся снизу по лавовой тропе, и вздрогнул, охваченный нервическим трепетом. Вскоре он узнал жившего по соседству бедного крестьянина, чье дитя он исцелил от опасного недуга. Поселянин этот нес в маленькой корзинке яйца, дыню и листья свежего зеленого салата.

– Доброе утро, святой отец, – произнес он, почтительно поклонившись. – Я увидел давеча, как вы сюда направляетесь, и всю ночь промучился, думая о вас, а моя добрая женушка, Терезина, настояла, чтобы я сходил сюда да посмотрел, все ли у вас благополучно. Я позволил себе принести вам кое-что, – это лучшие припасы из того, что у нас есть.

– Благодарю, сын мой, – отвечал монах, задумчиво глядя на свежее, честное лицо крестьянина. – Ты слишком хлопочешь о бедном грешнике вроде меня. Я не должен вкушать такие яства, предаваясь чревоугодию.

– Но должны же вы как-то жить, ваше преподобие, – взмолился крестьянин. – Ну хоть яйцо извольте скушать.

– Глядите, как ловко я сейчас сварю вам одно, – добавил он, ткнув палкой в маленькую ямку на утесе, откуда тотчас же, словно из выпускного клапана, с шипением поднялась струйка горячего пара. – Вот глядите, я положу яйцо в эту выемку, и оно сварится в мгновение ока. Добрый Господь дает нам здесь огонь даром.

Во всех поступках поселянина, в его речах, в самом выражении его лица было что-то добродушное, бодрое и участливое, рассеявшее тревожные мысли и смягчившее болезненное утомление монаха, как солнечные лучи – страшный сон. Честное, доброе сердце видит любовь повсюду; даже огонь для него – заботливый помощник, а не мстительный враг.

Отец Франческо взял яйцо, поблагодарив безмолвным кивком.

– Осмелюсь сказать, – молвил крестьянин, приободрившись, – надобно вашему преподобию поберечься. Если человек сам себя не накормит, Господь его кормить не будет, а у бедняков друзей и защитников и без того не много, чтобы они дали умереть такому, как вы. У вас дрожат руки и вид изможденный. Пожалуйста, кушайте побольше, ради нас, сирых и убогих.

– Сын мой, я обязан совершить покаяние в тяжких грехах, пережив внутреннюю борьбу, и выйти из нее духовно обновленным. Благодарю тебя за твою доброту, которую я ничем не заслужил. А теперь оставь меня и не отвлекай более от моих молитв. Ступай же, и да благословит тебя Господь!

– Что ж, – проговорил крестьянин, опуская наземь корзинку и дыню, – как вам будет угодно. Оставляю вам эти припасы, и пусть ваше преподобие побережет себя. Терезина всю ночь тревожилась: вдруг с вами что-нибудь случится? Bambino[81], которого вы исцелили, теперь здоровенький крепкий малыш, ест за двоих, и все это благодаря вам, вот она и не может забыть о вашей помощи и участии. Терезина – хлопотливая кумушка, и ежели заберет себе что в голову, то мысль эта не дает ей покоя, жужжит и жужжит, вроде мухи в бутылке, и она убедила себя, что ваше преподобие медленно морит себя голодом, вот она мне и сказала: «Что же станется со всеми нами, бедняками, когда его не будет?» Так что уж простите нас, ваше преподобие. Мы хотели как лучше.