Агнесса из Сорренто

С этими словами поселянин повернулся и, скользя и прокатываясь по отвесным, запорошенным пеплом склонам горы, стал ловко спускаться, оказавшись внизу всего через несколько мгновений, а по пути оглашал эту мрачную местность веселой мелодией, припев которой до наших дней можно услышать в этих краях. Несколько слов этой радостной песенки достигли слуха монаха:

– Tutta gioja, tutta festa[82].

Неунывающая и беззаботная, лилась эта звонкая мелодия, словно смех самих безоблачных небес, порхала над мрачной, безжизненной, окутанной дымом вершиной, словно невидимая бабочка, залетевшая из волшебной страны. Печального, удрученного монаха она потрясла так же, как посвистывание малиновки могло бы поразить хладного обитателя могилы, если бы ему на миг было дано услышать ее пение. Однако если простой напев исторг у отца Франческо полный сожаления вздох и ненароком привлек его блуждающий взор к чудесному райскому виду, раскинувшемуся у подножия горы, то он тотчас же подавил в себе это непростительное чувство, и лицо его застыло в холодном, мертвенном безучастье.

Глава 19

Тучи сгущаются

После того как дядя ее отправился во Флоренцию, жизнь Агнессы омрачили тревоги и горести, которым имелись самые разные причины.

Во-первых, ее бабушка непрерывно пребывала в угрюмом, хмуром настроении и, хотя никак не упоминала о неудавшемся, но столь дорогом ее сердцу замысле, каждым своим взглядом и каждым жестом давала ей понять, что она самое неблагодарное, упрямое и непослушное дитя, какое только есть на свете. Кроме того, Агнесса переживала постоянную внутреннюю борьбу, бесконечные сомнения и бесконечное недоверие к себе, муки чувствительной души, которая вечно вопрошает себя, не впадает ли она в грех. Отсутствие доброго дядюшки, на которого привыкла она полагаться во всех невзгодах, лишало ее помощи и поддержки. Бодрый, веселый и неунывающий, неизменно искрящийся выдумками и переполняемый творческими идеями, как итальянская долина – цветами, обаятельный старый монах, гостя у сестры, словно приоткрывал для Агнессы дверь в новый, более светлый мир, где она могла наслаждаться солнцем и привольем и найти выражение множеству мыслей и чувств, которые в остальное время подавляла и хранила в тайниках своего сердца, не смея высказать. Он неизменно давал ей столь здравые и чуткие советы, неизменно без колебаний столь искренне сочувствовал ей, неизменно был столь горячо предан ей, что в его обществе Агнессе казалось, будто ее жизненное бремя незаметно принимает на себя и несет вместо нее ее ангел-хранитель.

Но сейчас все беды, заботы и невзгоды, все грустные мысли снова легли на ее плечи в тысячу раз тяжелее, чем прежде. Никогда еще не нуждалась она так остро в совете и духовном наставлении, никогда еще не требовалось ей столь неотложно разобраться в себе, однако она испытывала смутный трепет при одной мысли о грядущем визите к своему духовнику. Как она могла открыть самые заветные тайны своего сердца этому суровому, внушающему благоговейный страх, беспощадному аскету, который возвысился даже над малейшими помыслами о любой человеческой слабости, особенно если ей предстояло признаться в том, что она ослушалась его самых строгих приказов? Ведь она еще раз встретилась и разговаривала с этим сыном дьявола, всякое общение с которым было ей заказано, сама не зная, как это случилось. Как это могло произойти? Вместо того чтобы закрыть глаза, отвернуться и приняться читать молитвы, она внимала страстному признанию в любви, а в последних своих словах он назвал ее своей женой. Сердце ее трепетало при мысли об этом, и она не была уверена, что так выражалось раскаяние. Все произошедшее казалось ей каким-то странным сном, а иногда она глядела на свои маленькие смуглые руки, не в силах поверить, что он и вправду целовал их, он, блестящий красавец, сказочный принц из волшебной страны! Да, Агнесса никогда не читала рыцарских романов, но была воспитана на житиях святых, а в них о каких только чудесах ни повествовалось, мыслимых и немыслимых. Принцы прибывали из Китая, Магриба, Абиссинии и других далеких чужеземных краев, дабы преклонить колени пред не желающими и знать их, надменными, прекрасными святыми, даже не поворачивающими голову в их сторону. Но она-то поступала сознательно, как это свойственно большинству земных женщин, и полностью отдавала себе отчет в своих деяниях, а значит, должна исповедаться в своих грехах и принести покаяние. С другой стороны, она не помышляла нарушать данное духовнику слово; кавалер возник перед нею внезапно, неожиданно, и почему-то он настоял, что должен поговорить с нею, и не ушел, когда она умоляла его уйти, и она вспомнила, каков он был, когда, стоя прямо перед нею на пороге, просил выслушать его: как окрасились румянцем его щеки, как засверкали его большие, пламенные, темные глаза, как лицо его омрачилось, словно он задумал некое отчаянное деяние… Даже сейчас, когда она вспоминала эту сцену, у нее перехватывало дыхание.