Агнесса из Сорренто

«Эти принцы и князья, – размышляла она, – столь привыкли повелевать, что нет ничего удивительного в том, что мы не смеем их ослушаться. Бабушка вечно честит их волками и стервятниками, говорит, что они готовы разорвать нас, бедняков, на части, но мне он представляется добрым и кротким. Мне кажется, нет ничего порочного или безнравственного в его желании взять меня в жены, и, разумеется, он и не ведал, почему ему негоже просить моей руки, но, по-моему, его любовь ко мне прекрасна. О, если бы я только была принцессой, а он любил бы меня вот так, с какой радостью я отдала бы все и последовала бы за ним! А потом мы молились бы вместе, и я уверена, что так будет куда лучше, чем молиться в одиночестве… Пресвятая Дева, смилуйся над ним, спаси его душу!»

Вот каким размышлениям предавалась Агнесса в тот день, когда готовилась идти на исповедь, и всю дорогу в церковь неясные эти мысли не давали ей покоя, то обретая смутный облик в ее сознании, то ускользая, то появляясь в несколько ином образе, словно те серебристые облака дыма, что непрестанно плывут и кружатся вокруг Везувия.

В одном только решение ее было твердо и неизменно, а именно она намеревалась все честно поведать своему духовному наставнику. Преклонив колени у исповедальни, закрыв глаза и шепотом признаваясь в проступках и прегрешениях, она старалась убедить себя, будто обращается к одному лишь Богу, чей дух, как ее учили, нисходит во время исповеди на Его служителя, от которого не могла она утаить ни единого, самого сокровенного чувства, ни единой, самой сокровенной мысли.

Тот, кто внимал ей в стенах исповедальни, только что вернулся из своего затвора в состоянии умственного и нервного напряжения, выражавшегося в экстатической ясности и спокойствии, которое он ошибочно принимал за духовную победу и умиротворенность.

Человеческой природе свойственны сложность и глубина, которую не измерить никаким отвесом: найдутся те, кому знакомы безумные, одинокие радости фанатического восторга, совершенно неутолимая жажда самоистязания, способная со временем полностью изменить изначальный душевный склад человека и превратить ад в рай. Как иначе воспринимать излагаемые и в индуистском, и в христианском предании истории тех мужчин и женщин, что испытывали странный восторг, подвергая себя медленным пыткам и год от года продлевая их, пока тело и дух не привыкали к боли? Говорят, что, претерпев пытку на дыбе, выдержавшие непосильную нагрузку ощущают небывалую нервную реакцию – невероятное облегчение и покой; точно так же, когда дух и плоть измучены и истерзаны до последней степени изнеможения, наступают сладостное волнение и восторг, удивительное состояние небесного ясновидения, которое мистик приветствует как нисхождение в свою душу Небесного Иерусалима[83].

Когда отец Франческо спустился с горы, ему показалось, что он оставил там свое тело, и даже не только свое тело: оставил землю и отрешился от всего земного; самые ноги его ступали словно бы не по грубой, твердой земле, а по упругим, мягким облакам. Преувеличенно прекрасным представлялся ему каждый придорожный лютик или ромашка, каждый листик, волны, играющие на голубой глади моря, красные, испещренные гротами скалы, нависшие над берегом, с их густым, пестрым – пурпурным, зеленым, оранжевым, желтым – травянистым цветущим ковром. Несравненное очарование обрели вдруг для него песни рыбаков, занятых своим трудом на прибрежной полосе, и крестьянских девиц, срезающих цветущие травы на корм скоту. Подобно тому, кто, глядя сквозь оптическую призму, видит на каждом предмете разноцветную радужную кайму, он зрел мир преображенным. Ему казалось, что со своим прежним «я» он расстался навсегда, оставив его где-то далеко-далеко. Он смотрел на себя как на другого человека, который грешил и страдал, а теперь наслаждается блаженным покоем, он наивно полагал, что все это есть неподдельная реальность, и верил, что теперь защищен от всех земных впечатлений и в силах внимать миру и судить обо всем с бесстрастным спокойствием бестелесного, бесплотного духа.

Когда Агнесса начала исповедоваться, от звуков ее голоса он, казалось, затрепетал всем своим существом; он словно бы ощущал ее живое присутствие сквозь деревянную стенку исповедальни. Чувство это поразило и глубоко встревожило его. Но когда она стала рассказывать о встрече с кавалером, его всецело охватила дрожь неудержимой страсти. Долго подавляемая природа властно и яростно заявила о себе. Он снова и снова осенял себя крестным знамением, пытался молиться и благословлял ту густую тень, что таила его смятение от ничего не подозревающей Агнессы. Однако он стиснул зубы, намереваясь выдержать испытание или погибнуть, а голос его, когда он принялся допрашивать ее, звучал резко и холодно, как могли бы звучать кристаллы льда, если бы им был ниспослан дар речи.

– Почему ты согласилась выслушать хоть одно его слово?

– Отец мой, это произошло так внезапно. Он разбудил меня ото сна. Я не успела одуматься, как уже отвечала ему.

– Тебе не следовало спать. Это было проявление греховной лености.