Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2

толпе одного неприятного слушателя, который стоял в

большой шапке-ушанке неподалеку от кафедры. Блок,

через силу прочитав два-три стихотворения, ушел из

залы и сказал мне, что больше не будет читать.

Я умолял его вернуться на эстраду, я говорил, что этот в

шапке — один, но глянул в лицо Блока и умолк. Все

лицо дрожало мелкой дрожью, глаза выцвели, морщины

углубились.

— И совсем он не о д и н , — говорил Б л о к . — Там все до

одного в таких же шапках!

Его все-таки уговорили выйти. Он вышел хмурый и

вместо своих стихов прочел, к великому смущению со­

бравшихся, латинские стихи Полициана:

Кондитус хик эг о сум п иктуре ф ама Филиппус,

Нулль игнот а ме э гр ациа мира ман ус... 29

И т. д.

Именно эта гипертрофия чувствительности сделала

его великим поэтом.

Поехал он в Москву против воли. Как-то в разговоре

он сказал мне с печальной усмешкой, что стены его

дома отравлены ядом 30, и я подумал, что, может быть,

поездка в Москву отвлечет его от домашних печалей.

Ехать ему очень не хотелось, но я настаивал, надеясь,

что московские триумфы подействуют на него благотвор­

но. В вагоне, когда мы ехали туда (вместе с Алянским),

он был весел, разговорчив, читал свои и чужие сти­

хи, угощал куличом и только иногда вставал с места,

расправлял больную ногу и, улыбаясь, говорил: болит!

(Он думал, что у него подагра.)

В Москве болезнь усилилась, ему захотелось домой,

но надо было каждый вечер выступать на эстраде. Это

угнетало его. «Какого черта я поехал?» — было постоян­

ным рефреном всех его московских разговоров. Когда из

Дома печати, где ему сказали, что он уже умер, он на-

249

правился в Итальянское общество, в Мерзляковский пе­

реулок, часть публики пошла вслед за ним. Была Пасха,

был май, погода была южная, пахло черемухой. Блок шел

в стороне от всех, вспоминая свои «Итальянские стихо­

творения», которые ему предстояло читать. Никто не ре­

шался подойти к нему, чтобы не помешать ему думать.

В этом было много волнующего: по озаренным луной

переулкам молча идет одинокий печальный поэт, а за

ним, на большом расстоянии, с цветами в руках, благо­

говейные любящие, которые словно чувствуют, что это

последние проводы. В Итальянском обществе Блока

встретили с необычайным радушием, и он читал свои сти­

хи упоительно, как еще ни разу не читал их в Москве:

медленно, певучим, густым, страдальческим голосом. На

следующий день произошло одно печальное событие, ко­

торое и показало мне, что болезнь его тяжела и опасна.

Он читал свои стихи в Союзе писателей, потом мы по­

шли в ту тесную квартиру, где он жил (к проф. П. С. Ко-

тану), сели нить чай, а он ушел в свою комнату и, вер­

нувшись через минуту, сказал:

— Как странно! До чего все у меня перепуталось.

Я совсем забыл, что мы были в Союзе писателей, и вот

сейчас хотел сесть писать туда письмо, извиниться, что

не могу прийти.

Это испугало меня: в Союзе писателей он был не

вчера, не третьего дня, а сегодня, десять минут н а з а д , —

как же мог он забыть об этом — он, такой внимательный

и памятливый! А на следующий день произошло нечто,

еще больше испугавшее меня. Мы сидели вечером за

чайным столом и беседовали. Я что-то говорил, не глядя

на него, и вдруг, нечаянно подняв глаза, чуть не крик­

нул: передо мною сидел не Блок, а какой-то другой чело­

век, совсем другой, даже отдаленно непохожий на Блока.

Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто

паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали

другие. И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и

глух ко всему человеческому.

— Вы ли это, Александр Александрович? — крикнул

я, но он даже не посмотрел на меня.

Я и теперь, как ни напрягаюсь, не могу представить

себе, что это был тот самый человек, которого я знал две­

надцать лет. Я взял шляпу и тихо вышел. Это было мое

последнее свидание с ним.

250

Из Москвы он воротился в Петербург — умирать.

Умирал он долго и мучительно.

Я написал ему несколько сочувственных слов. Он

отозвался в тот же день:

«На Ваше необыкновенно милое и доброе письмо

я хотел ответить как следует. Но сейчас у меня ни души,

ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не

прекращается и все всегда болит... Итак, «здравствуем и

посейчас» сказать уже нельзя... В Вас еще много сил, но

есть и в голосе, и в манере, и в отношении к внешнему

миру, и даже в последнем письме — надорванная струна.

«Объективно» говоря, может быть, еще поправимся.

Ваш Ал. Блок» 31.

Летом я был вынужден уехать в деревню и там полу­

чил письмо, причинившее мне тоскливую боль. Писала

одна знакомая Блока, близкий его семье человек:

«Болезнь развивалась как-то скачками, бывали перио­

ды улучшения, в начале июля стало казаться, что он

поправляется. Он не мог уловить и продумать ни одной

мысли, а сердце причиняло все время ужасные страда­

ния, он все время задыхался. Числа с двадцать пятого

наступило резкое ухудшение, думали его увезти за город,.

но доктор сказал, что он слишком слаб и переезда не вы­

держит. К началу августа он уже почти все время был

в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком, ко­

торого во всю жизнь не забуду. Ему впрыскивали мор­

фий, но это мало помогало... Перед отъездом я по теле­