Александр Блок в воспоминаниях современников

гелия и священного писания художников наших о рус­

ском народе, о жизни, этот гуманизм — плохая вещь, и

А. А. Блок, кажется, единственный, кто чуть-чуть не по­

нял это».

Не художественные, а жизненные черты сближали

Блока с Горьким. Основной из них была страстность

блоковского отношения к революции. Как великий поэт,

Блок был терзаем мыслями о счастье человечества.

В прошлом никогда не действуя из побуждений моды,

он и после Октября остался чужд политиканству, прямо

и строго глядя в лицо жизни. Он знал, что революция

борется за счастье человека не в фантазии, а практически,

и так же, как Горький, работал в тех формах, какие соз­

давались временем. Он был одним из основателей Боль­

шого драматического театра, много сил отдавая его ново­

му классическому репертуару; он посещал нескончаемые

заседания в Доме искусств, в Союзе поэтов, в Театраль­

ном отделе; он рецензировал рукописи — драмы и стихи.

Он был повседневно на людях. Но каждое его выступле­

ние становилось событием, точно он появлялся из затво­

ра и снимал с себя обет молчания.

Я услышал его первый раз в конце 1919 года. Вы­

мороженная, мрачная комната на Литейном была запол­

нена окоченевшими людьми в шубах и солдатских шине­

лях. Они сидели тесно, словно обогревая друг друга свои-

415

ми неподвижными телами. Единственный человек, по

принятому когда-то обычаю снявший шубу, находился на

кафедре и — без перчаток — спокойными пальцами пере­

вертывал листы рукописи. Это был Блок.

Белый свитер с отвернутым наружу воротом придавал

ему вид немного чужеземный и, пожалуй, морской. Он

читал монотонно, но в однообразии его интонации таи­

лись оттенки, околдовывавшие, как причитанья или сти­

хи. Он показался мне очень прямым и то, что он гово­

р и л , — прямолинейным. Он говорил о крушении гуманиз­

ма, о судьбах цивилизации и культуры. Слова его были

набатом во время пожара, но слушателей, казалось, ско­

вывал не ужас его слов, а красота его веры в них.

Его лицо было малоподвижно, иногда почти мертвен­

но. Шевелились только губы, взгляд не отрывался от бу­

маги. Странная убедительность жизни заключалась в

этой маске.

Я вышел после чтения на улицу, как после концерта,

как после Бетховена, и позже, слушая Блока, всегда пе­

реживал бетховенское состояние трагедийных смен сча­

стья и отчаяния, ликования молодой крови и обреченной

любви и тьмы небытия.

Такое чувство я переживал и тогда, когда слушал

грозную речь Блока «О назначении поэта» и особенно —

когда Блок читал «Возмездие» в Доме искусств. Поэма

была произнесена как признание, из тех, какие высказы­

ваются, наверно, только в предчувствии смерти. Я тогда

увидел Блока очень большим, громадным. И я понял, что

для него искусство было вечной битвой, в которой он

каждое мгновение готов был положить свою душу.

Горький не мог не любоваться им как человеком и

явлением. Но Горький — художник и ф и л о с о ф , — вопреки

своему скептицизму тех лет, жил в совершенно ином,

нежели Блок, жизнерадостном ключе.

Я только раз наблюдал Блока улыбающимся: на од­

ном из заседаний в Доме искусств он устало привалился

к спинке кресла и чертил или писал карандашом в каком-

то альбоме, взглядывая изредка на соседа — Чуковско­

го — и смеясь. Смех его был школьнически озорной, ми­

молетный, он вспыхивал и тотчас потухал, точно являлся

из иного мира и, разочаровавшись в том, что встречал,

торопился назад, откуда пришел. Это не было веселостью.

Это было ленивым отмахиванием от скуки.

416

Февраль принес волнующее переживание, оставившее

по себе память. В годовщину смерти Пушкина Александр

Блок произнес на собрании в Доме литераторов речь

«О назначении поэта».

Речь содержала утверждение трагической роли поэта

и Пушкиным лишь обосновывала главные мысли. Поэт —

сын гармонии, гармония же — порядок мировой ж и з н и , —

это начальное положение придало речи общественную

остроту, исключительную даже для Блока. По виду ярко

логичная, упорядоченная, как все во внешней форме у

Блока, речь не только не укрощала хаоса, она раскрыла

все смятение души, все отчаяние поэта. Она завершалась

безотрадным выводом, что конечные цели искусства «нам

не известны и не могут быть известны». И хотя в ней

повторялись такие слова, как «веселые истины», «веселое

имя Пушкин», «забава», «здравый смысл», она создала

впечатление обреченности искусства и с ним — самого

Блока.

В этом смятении, в этом отчаянии Блок был, сказал

бы я, прекрасен: такой же малоподвижный, как всегда,

прямой, с лицом-маской, чуть окрасившимся от прилива

крови, такой же тихий. Но тишина его слов прозвучала

криком. И еще: тоска мучительной зависти слышалась

в том, как он произносил имя Пушкина — не мелкой

зависти обойденного, конечно, ибо даже рядом с величием

Пушкина Блок не был мал, а той невольной зависти, ка­

кую боль должна испытывать к здоровью.

Блоку недоставало веселости, как воздуха, легкости,

как воды, и он говорил об этом с тоскою:

«Пушкин так легко и весело умел нести свое творче­

ское бремя, несмотря на то, что роль поэта — не легкая и

не веселая; она — трагическая...»

Когда в душной передней толпились около вешалок,

тесня со всех сторон Блока, к нему протолкался старый