Александр Блок в воспоминаниях современников

мне говорить, кто поверит, что вижу я образ поэта?

Для меня мое видение — содержание. Но руки не

пускают передать его. Слова, за ними фразы, главы за

ними — и содержание утрачено.

Сгусток всего — мыслей, переживаний, взлетов, паде­

ний — вот содержание.

Сгусток всего — это стих.

Как же передать мне свою песню, когда стих не во

власти моей? Разве бежать в комнату, порог которой не

переступают люди? И там, для себя, для одного себя,

сказать, как мне дано?

Потому что слышу уже отовсюду:

— Что же это? Впечатления? Оценка творчества?

Характеристика? Быть может, мемуары?

Не знаю, не знаю.

Знаю только, что о Блоке надо не говорить, а петь.

412

Предрождественские дни девятнадцатого года.

Впервые увидел я его тогда на Литейном.

Чужой в Петербурге, еще пугавшийся его красоты,

благоговел я перед Литейным. Пергаментный стоит там

дом, и черно за старомодным переплетом его рам, и

поблек мрамор старой доски: здесь жил и умер Не­

красов.

Волокут в холодной сыри мешки и узлы, окунают в

дорожной слякоти подолы серых армейских шинелей,

кидаются, прихлобученные непогодью, от стены к стене.

Но со всякой стены вопят плакаты:

«Спасайте революцию!»

И — обалделые, роняя пожитки — бросаются к трам­

ваю, бороздящему железным шлейфом дорогу, виснут на

нем, льнут к исковерканным бокам его.

«Спасайте революцию!»

Страшно россиянам. Бегут.

И до пергамента ли стародавних стен, в которых

умер Некрасов? До того ли, кто был с нами и ушел,

когда слеплены глаза наши и не видим мы, кто с нами?

Потому что так же черно в окнах другого дома и так

же бегут мимо него, заметая шинелями следы друг

друга.

Там, в этом доме, читал Блок 1.

Оторвалась от уличного страха горстка людей, ску­

чилась в холоде крохотной комнатки.

И — так привыкли мы — все в тех же серых шине­

лях, что и на улице: в вечном походе мы вот уж ка­

кой год.

Куда-то неслись мы, призванные спасать, сами ища

спасения, неслись с пожитками, мешками, жалким скар­

бом и забежали, по пути, послушать Блока.

О крушении гуманизма говорил он, о цивилизации,

павшей жертвой культуры.

И казалось, сами слова — крушение, жертва — долж­

ны бы были вселить в нас ужас, как набат во время

пожара. Казалось, в панике, должны мы были броситься

вон из каморки, в слякоть уличного страха, бежать,

цепляться за трамваи, волочить по грязи свои мешки.

Но никто не ушел, пока читал он.

Был он высокий, и страх не окутал его, а кружился

вихрем вокруг ступней его и под ним.

И хорошо было, что он снял с себя шубу, и что паль¬

цы его ровно перебирали листки рукописи, и что был он,

413

как всегда, медлителен и прям: ведь стоял он над всеми,

кто одержим страстью спастись в эти грозные дни.

С мыслью о нем шел я к себе. Впервые за эти годы

шел, а не бежал...

Как ровен был он, как прям был его взор, как целен

образ!

Помню, в солнечный мартовский день в гостях у

Горького.

Улыбался хозяин добрыми углами лица своего, поли­

вал меня теплом синих глаз. Говорил о тех, чей голос

должен я, молодой, слушать. Лепил слова меткие, точные,

от которых становились люди на постах своих, словно

получив пароль разводящего.

Но когда дошел до Блока — остановился, не подыскал

слова. Нахмурился, пошевелил пальцами, точно нащупы­

вая. Выпрямился потом, высокий, большой, поднял голо­

ву, провел рукой широко, от лица к ногам.

— Он такой...

И потом, когда уходил я, заговорили опять о Блоке,

повторил широкий жест свой, и неотделимыми от жеста

казались два слова:

— Он такой...

И, сжимая широкой, бодрящей рукой своей мою руку,

говорил:

— Познакомьтесь, непременно познакомьтесь с ним.

Но не выпало мне это счастье. Я только видел Блока.

Разве это мало?

И когда видел его, останавливался, смотрел ему вслед:

как ровен был он, как прям был его взор, как целен

образ.

1921

2

Александр Блок никогда не был отшельником. Он

отзывался на жизнь с беспощадностью к себе, к есте­

ственной для поэта потребности оставаться наедине с

собой. До него в поэзии никто так не принадлежал миру,

как он, и никто с такой поэтической верой не ска­

зал: «Слушайте музыку революции!»

В блоковском понимании событий было много отвле­

ченного и эстетического. Горький чувствовал это и позже

не раз говорил о своем отчуждении от Блока. Через де-

414

сять лет после того, как на Кронверкском Горький вели­

колепным жестом показал, каким он представляет себе

Блока, он писал мне из Сорренто:

«Мизантропия и пессимизм Блока — не сродни мне,

а ведь этих его качеств — не обойдешь, равно как и его

мистику... Поэзия Блока никогда особенно сильно не

увлекала меня, и мне кажется, что «Прекрасную Даму» —

начало всех начал — он значительно изуродовал, придав

ей свойства дегенеративные, свойства немецкой дамы

XVIII в., а она, хотя и гораздо старше, однако — вполне

здоровая женщина. Вообще у меня с Блоком «контакта»

нет. Возможно, что это — мой недостаток».

Но в годы петербургского общения Горький видел, что

Блок единственный поэт, который мог стоять в ряду с

ним. Горький знал, что Блок обретается в тончайшей

близости к самому сильному движению века, всего в не­

скольких шагах от идеологии революции, и в другом

письме ко мне выразил это очень ясно:

«Гуманизм в той форме, как он усвоен нами от еван­