Алов и Наумов

— Зачем это? Ведь этого снять нельзя.

Наоборот, они радовались таким кускам прозы, она будила их воображение и помогала впоследствии еще точней, еще тоньше создать атмосферу.

^{Изрытая снарядами дорога в фильме «Мир входящему» реальна и символична}

Первый наш блин не вышел комом — «Мир входящему» вырвался на экран, хотя отечественные военачальники нашли его вполне пацифистским и значит — вредным, а Вальтер Ульбрихт заверил нас, что немецкие зрители вверенного ему государства (ГДР) не станут смотреть подобный фильм. В особенности старого лидера раздосадовал один эпизод: русский солдат поймал мальчишку, стрелявшего по его машине, и отодрал его ремнем. Ульбрихт заметил, что этот подросток уже не подросток — нацистский враг, он заслуживает не порки, а пули и должен понести наказание по всем законам военного времени. Лишь помощь профессора Кирино, который случайно увидел фильм, просматривая советские ленты, дала «Миру входящему» возможность пробиться на Венецианский фестиваль. И там он получил несколько наград, в том числе Большую золотую медаль и Кубок Пазинетти — премию Национального союза журналистов Италии, как «абсолютно лучший иностранный фильм, показанный в конкурсе и вне конкурса». Сей неожиданный поворот в его судьбе ненадолго смягчил идеологов — фильм был допущен на экран ограниченным тиражом.

^{«Мир входящему». Виктор Авдюшко (рядовой Ямщиков)}

После «Мира входящему» мы встречались еще дважды — экранизировали «Скверный анекдот» Достоевского, писали громадных размеров кинороман, который назвали «Закон»; он был посвящен реабилитации безвинно потерпевших людей, и мы с ним связывали большие надежды. Тема неволи и искупления, всегда присутствовавшая в бытии любого советского человека, пусть часто и не вполне осознанно, выплеснулась на страницы нашего киноромана. Его тогда усердно читали в многочисленных московских квартирах и в строгих начальственных кабинетах. Шансы на его воплощение были исходно невелики и повысились, лишь когда на Старой площади у «Закона» появился убежденный защитник — могучий исполин, сибиряк Георгий Иванович Куницын, занявший свой пост вопреки всякой логике, по странной прихоти обстоятельств. Должность его называлась — заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС, ответственный за кинематограф. Жил он на этой Старой площади, как Егор Булычев, «не на той улице». И, разумеется, был скоро исторгнут враждебной ему безликой средой. Возможно, что увлеченность Куницына вдохновила и Екатерину Фурцеву, давно относившуюся с симпатией к моим режиссерам, и в январе она пригласила нас в министерство. В тот день она была откровенна. То был трехчасовой монолог изрядно намолчавшейся женщины. Она выразительно нарисовала картину нравов кремлевской верхушки в веселые сталинские дни. Фурцева договорилась при нас с генеральным прокурором Руденко, и через два дня он принял нас в прокуратуре на Пушкинской улице. В своей юридической среде он был когда-то популярен — герой Нюрнбергского процесса, потребовавший казни для Геринга, для Риббентропа и Розенберга, для всей уголовной нацистской клики. Теперь обрюзгший, с залысинами, с двумя подбородками, он разглядывал нас с интересом и с удовольствием вспоминал кремлевскую игру в кошки-мышки уже после смерти Сталина.

^{Высший чиновник, генерал Иван Ильич Пралинский и чиновник без чина Пселдонимов}

Пока решалась судьба «Закона», я стал соблазнять моих режиссеров сатанинской идеей: как можно скорее экранизировать «Скверный анекдот» Достоевского. Этот полемический выстрел, болезненно ранивший век назад многие либеральные души, завораживал сегодняшней меткостью. Какой безжалостный прорицатель! Все видел, все знал и предугадал. И жалкие песенки популизма, и смехотворность эгалитарности (равенства) в этой юдоли рабских сердец. Алов с Наумовым в полной мере разделили мое воодушевление.

Сценарий по повести Достоевского явился давно желанной отдушиной для нашей сработавшейся троицы. И Алов с Наумовым, и я нашли классический полигон, чтобы выплеснуть из растравленных душ сгусток их сегодняшней боли.