Алтарь времени

Дана придвинулась вплотную, закинула руку ему на плечо, а ногу на бедро.

– Тебе больше ничего плохого не приснится, – невнятно произнесла уже сквозь полусон. – Я обещаю.

Ещё с минуту Штернберг лежал, поглаживая её вдоль спины, чувствуя внимательной, почти зрячей ладонью каждый шрам, и вслушивался в лунную тишину. Из тишины постепенно выплывали намёки на звуки: какие-то потрескивания в глубине старого дома – не то рассохшегося пола, не то мебели. Штернберг рад был бы сейчас услышать голоса или кашель нёсших караул солдат у ворот усадьбы, но и до ворот, и до флигеля, где разместились солдаты, было далеко – дом был большим и архитектурно бестолковым. Потом Штернбергу почудилось, будто из самых глубин тишины, как большая подводная лодка, поднимается низкий, едва доступный слуху гул. Из недр земли. Песня Зонненштайна, которую он уже слышал прежде. Которая так пугающе похожа на звук, с которым запускается «Колокол». В сущности, эти два столь различных творения – древнее и новейшее – подходили друг другу, как тугой лук и отравленная стрела. Но разве для того был создан Зонненштайн, где человек может говорить со Временем?

Штернберг наконец вновь заснул, уткнувшись подбородком в тёплую макушку Даны, – и ему действительно ничего больше не снилось.

Утром, тонко очерченная бледным солнцем, Дана выпрыгнула из постели, потянулась, и Штернберг, нацепив очки, ощутил холод онемения в руках и ногах от того, что увидел: по изнанке бёдер Даны поползли, оставляя багровые дорожки, две пухлые, тяжёлые тёмные капли. Словно продолжение сна о страшной жидкой черноте, вытекающей изо рта беловолосой женщины, лежавшей на каменном полу подобно мёртвой, но неотрывно смотревшей прямо в душу пустым взглядом. В следующий миг, когда Штернберг окончательно осознал, что видит не сон, его так и подбросило на кровати. Он, не успев толком ничего сообразить, ужаснулся, что за минувшие дни повредил что-то в этом бесценном теле – какую-нибудь нежную женскую внутренность – своим настойчивым плотским выражением любви.

Дана изумлённо поглядела на него:

– Альрих… ты чего? Это всего лишь регулы. Можно я поищу в шкафу что-нибудь – полотенце, платок? Альрих, – она начала смеяться, легко, по-доброму, – ну ты чего, а? Это не рана, это каждый месяц бывает.

Он тоже рассмеялся, потешаясь над своим дурацким испугом, и упал спиной обратно на кровать. В смущении потёр лицо. Дана наклонилась к нему:

– Что тебе приснилось ночью?

Штернберг не сразу решился ответить – тень мрачного сна протянулась в солнечное утро.

– Она снилась.

И тут же в коридоре раздались шаги. Стук в дверь. Штернберг как-то сразу понял – началось. Он пока толком не знал что, – но началось; то самое, длинная тень чего проникла в его сон, развернувшись чёрным полотном тяжкого кошмара. Они с Даной бросились поспешно одеваться. Вскоре Штернберг открыл дверь.

На пороге стоял Хайнц, его серые глаза напряжённо блестели.

– Командир, разрешите доложить! Только что прибыл оберштурмфюрер Купер. Он говорит, вас срочно вызывает к себе рейхсфюрер. И обергруппенфюрер Каммлер.

Штернберг невольно оглянулся на Дану – та судорожно обхватила себя за плечи – и вновь посмотрел на ординарца:

– Что ещё? Ты же ещё с чем-то пришёл, я чувствую…

Хайнц сглотнул:

– К тому же на Зонненштайне сегодня неспокойно, командир. Вот прямо с самого утра, ко мне дежурные только что пришли, доложили. Там, у камней, суета какая-то. То ли опять у них кто-то пропал, то ли… готовятся.

– Проклятье, – выдохнул Штернберг. – Дождался!

ИЗ ЧЁРНОЙ ТЕТРАДИ

Я глубоко несчастный человек.

Без будущего – ибо я не представляю, есть ли оно и каким оно может быть для меня, с моим служебным положением, с моим званием… с этим чёрным мундиром.

Без прошлого – оно проклято и посыпано пеплом из концлагерных печей.