Алтарь времени

– Зачем отомстить? – каменно-тяжело спросил Штернберг. – Ответь: зачем? Мы уже отомстили – за позорный Версальский мир, за годы нищеты и унижения… Вот оно, наше «мщение»! – заорал он неожиданно для самого себя, простирая по сторонам трясущиеся от напряжения руки. – Погляди вокруг! Вот!!!

* * *

Утренний разговор с Хайнцем всё ещё звучал в голове, когда в полдень Штернберг снова поднялся на холм, ведя за собой Дану. Она долго смотрела в бинокль, ничего не говоря; водяная пыль мелкого дождя искрами оседала на её коротких взъерошенных волосах. Штернберг ею любовался, откровенно и жадно. Вот задумчиво прикусила губу, поправила ремень бинокля. Маленькие ногти бледно-земляничного оттенка, неопрятные, но такие трогательные. Мальчишеская стрижка очень шла к её тонкой белой шее с тёмно-русыми завитками на затылке, закрученными в тугие спирали, будто пружины от крохотных часов, и к виртуозно прорисованным нежным ушным раковинам, и к глазам, и к тонко проработанному маленькому носу, розоватому от холода и промозглой сырости. Вот его живое оправдание. Штернберг провёл ладонью по влажным волосам девушки.

Дана опустила бинокль.

– Там что-то есть… Кто-то. И оно смотрит…

– На самом деле оно смотрит отовсюду, – тихо сказал Штернберг. – Оно видит каждый наш шаг. Ждёт его. И, знаешь, ему – хотя лично я предпочитаю думать, что ей, – по-настоящему важно, каков этот шаг будет. Я долго думал, как тебе объяснить… Звёзды рождаются и умирают, когда приходит их черёд, астероиды летят по определённым траекториям – лишь здесь, у нас на земле, не всё предопределено заранее. Я могу пойти растоптать тысячу сосновых ростков на просеке – а могу посадить несколько десятков посреди поля, а если уговорю поступить так же хотя бы ещё десяток людей, то на поле вырастет лес, который простоит столетия. Мы – та сила, которая меняет заданные траектории. Мы – элемент случайности в мире тотальных закономерностей, и как мы распорядимся данной нам властью, зависит только от нас. Думаю, ей мы очень нужны, как бы малы и слабы мы себе ни казались. Мы даём ей то, чего у неё нет, – волю…

– Кому – ей? – едва слышно спросила Дана.

– Времени, – улыбнулся Штернберг.

* * *

– Эти парни не будут воевать, – говорил Хайнц про своих солдат. – Они от всего устали и ни в чём больше не видят смысла. А в Рабенхорсте собрали фольксштурм, да только все тут же разошлись по домам. Кроме нескольких школьников… Почему то устройство до сих пор не вывезли, если его не собираются применять как оружие? Или ждут, когда американцы подойдут ближе, и тогда нанесут удар?

– Думаю, Каммлер хочет продать излучатель американцам, – ответил Штернберг. – Вместе с Зонненштайном. В обмен на свою жизнь и свободу.

– Предатель. – Хайнц сжал тонкие губы, нахмурился. – Я так и знал, что он переметнётся, когда станет совсем плохо. Предатель.

– Интересно знать, кто тогда я, – с неизбывной горечью усмехнулся Штернберг.

Хайнц понурился:

– Вы ведь не о себе думаете. И не собираетесь переходить на сторону врага…

«Не собираюсь», – мысленно повторил Штернберг. И понял, что ни в чём теперь не уверен. Он на собственном опыте знал: шантажом можно заставить сделать всё что угодно. Можно заставить и его. Запросто… Дана. Семья. Дана…

* * *

Переночевали они в усадьбе.

На ночь Штернберг рассказал Дане о Времени – живой, по-своему мыслящей силе, для которой земные создания, в особенности люди, быть может, лишь эксперимент в масштабах вечности, любопытный элемент случайности.

– Ты говоришь о Времени так… даже не знаю – будто о знакомой женщине.

– Мне почему-то кажется, это женское начало. Рождающее. И исподволь убивающее.

– Я даже немного ревную, – засмеялась Дана. – По-моему, она к тебе неравнодушна.

Ночью Штернбергу приснилось странное: будто он проснулся на каменном полу посреди огромного пустого зала – и увидел совсем рядом, в зыбком лунном луче, лежащую женщину – не Дану, а ту самую… Ту, чьё обличье в его воображении всегда оставалось неизменным, хотя суть её была текуча и изменчива, основа всей изменчивости в мире. Знакомые немигающие, лишённые всякого выражения прозрачно-бледные глаза. Изо рта у неё что-то текло – не кровь – чёрное, тусклое, медленное. Лужа черноты больше походила на бездонный провал в полу и подбиралась к нему ближе и ближе. Всё это было настолько страшно, что Штернберг, мучительно вздрогнув, проснулся. Покосился в сторону окна. Маленькая, как дырка от пули, но яростно-белая, злобно-пронзительная луна за окном. Холодный марсианский рельеф одеял и всякого тряпья, которым они укрылись, чтобы не замёрзнуть ночью в быстро выстывающей комнате. Его рука, несколько по-собственнически лежавшая на плече девушки даже во время сна, будто удерживая мечту в вещественности, почувствовала движение. Дана тоже проснулась. Штернберг видел, как пристально блестят, отражая крошечные луны, её глаза.

– Что случилось, Альрих?

– Приснилось… Тебе придётся привыкнуть к тому, что мне довольно часто снятся кошмары и я просыпаюсь посреди ночи. Не обращай внимания. Обычное дело.