Его голос – действительно хороший голос для трибуна: глубокий, похожий на звучание виолончели, напряжённый, гулкий, низко-певучий, немного сдавленный – будто этот человек сдерживает до поры до времени некую рвущуюся вовне силу. Ни радио, ни киноплёнка не передают и сотой доли тёмных полутонов его голоса – напротив, искажают, придают вульгарный жестяной призвук, совсем ему не свойственный. У Гитлера характерный австрийский акцент, непривычный и цепляющий слух, мягко, но непреклонно притягивающий внимание. Свою речь он начинает негромко, сдержанно, но чётко. Его слова поначалу вспыхивают далёкими зарницами, затем докатываются отдалёнными раскатами грома, а в какой-то неуловимый миг осознаёшь, что гроза уже над твоей головой и ты в самом её эпицентре. Голос властно подминает под себя взволнованное молчание внимающей публики, становится раскатистым, надсадным. Порой перерастает в рычание. Слова сами по себе не важны – они грубы, просты и не несут в себе никакой мало-мальски оригинальной или хотя бы просто значимой мысли. Всё то же самое можно услышать от любого говоруна в пивной, мелкого бюргера, мнящего, будто он разбирается в политике. Важен лишь голос – и бушующая в нём энергия, высоковольтные разряды, которые бьют точно в цель: в душу почти каждому из слушателей. Я тогда пытался отстраниться и оценивать происходящее со стороны. Люди вокруг меня выглядели загипнотизированными. Их мысли – не существовало больше отдельных мыслей отдельных людей, они слились в единую мысль. Была толпа, единый организм, неслышным эхом повторяющий те слова, что вкладывал в него трибун. В эти самые мгновения Гитлер мог делать с толпой что угодно. Люди, кажется, даже покачивались в такт его словам и широким отрывистым взмахам его рук. Его лицо было искажено от крика, глаза пылали. Так мог бы выглядеть пророк. Его и считали пророком. Мужчины потрясали кулаками в те самые мгновения, когда он резко вскидывал судорожно сжатый кулак, женщины сияли ясными, мокрыми от слёз лицами. Не могу сказать, о чём он думал, извергая свою громовую речь. Этот человек непроницаем для сенситива. Но я сумел тогда рассмотреть его ауру: чистейшего ярко-алого цвета, как кровь. Пламенная аура сильного человека. Гитлер родился, чтобы стать вождём. Он поднял Германию с колен. В те годы разрослись грандиозные стройки: строились автобаны, здания, заводы. И ещё я стал видеть много счастливых лиц на улицах, в парках и скверах вдруг стало очень много детей, беременных женщин и молодых матерей с колясками – это ли не возрождение нации? Какие доказательства ещё нужны были, чтобы поверить? И я – признаюсь – поверил тогда. Неважно было, что он говорил. Неважно было, что толпа под конец его выступления бесновалась, и я покинул зал раньше времени, потому что меня трясло от чужих яростных эмоций, я чувствовал, что ещё немного – и сойду с ума в недрах всеобщего безумия. Я ему поверил. Как поверили миллионы немцев. Мне должно быть стыдно перед тобой за эти слова. Шрамы на твоей спине (каждый из них – в моих ладонях), глухая полночь ненависти и ужаса в твоих глазах, когда я впервые тебя увидел – там, в Равенсбрюке, я никогда не смогу забыть… Но я, наверное, так и не сумею принудить себя к стыду за тот день 1940 года, потому что помню, каким мне виделось будущее тогда – собственное будущее и будущее моей родины – как бесконечная анфилада ярко освещённых комнат, каждая из которых была светлее и шире предыдущих. Я ему поверил.
