Алтарь времени

Несколько дней подряд офицер-учёный много говорил о золотом сечении и ещё больше – о спиралях: о винтообразном расположении листьев на ветвях; о том, что рост тканей в стволах деревьев происходит по спирали; что по спирали же растут и волосы на макушке человека; что от водоворота до урагана, от расположения семечек в корзинке соцветия подсолнуха до туманности Андромеды – во всех случаях в тяготении природных форм к спирали, вероятно, проявляется один из неизведанных законов Времени, творящего и разрушающего и, если следовать древней мудрости, тоже движущегося по спирали. Движение энергии времени можно условно изобразить в виде спирали, твердил он.

– Недаром спираль – древнейший символ жизни, – пояснил как-то Штернберг. – Двойная спираль – символ универсума. Лабиринт же – символ жизненного пути. Если внутри круга Зеркал построить такой лабиринт из отражателей, в котором был бы зашифрован некий уникальный жизненный код… запечатлён жизненный путь совершенно определённого человека… Обмануть, понимаешь ли, Зеркала… Но как же этот код вычислить и как передать… – Тут офицер принялся что-то записывать, затем снова открыл книги и умолк на полуслове.

В отшельническую жизнь командира иногда вторгались разные люди – почти все они вызывали у Хайнца резкую неприязнь.

Был, например, тип, которого Хайнц про себя называл мартышкой. Этому экземпляру ещё в утробе матери недодали человеческой плоти, и был он – тощий и большеголовый – Хайнцу едва ли не по плечо, притом что Хайнц не мог похвастаться высоким ростом. Звали недомерка Шрамм. Служил он, кажется, в гестапо, но к Штернбергу являлся в ином качестве: доставлял ему морфий.

Был ещё новый шофёр командира, Купер, который с первого взгляда производил впечатление сытой, холёной и циничной скотины. Однако вёл себя Купер безупречно, был вежлив даже с Хайнцем и время от времени привозил Штернбергу книги из других библиотек – чуть ли не из берлинских.

Однажды заглянула фройляйн Элиза. Вот она Хайнцу, пожалуй, понравилась. Доктор Элиза Адлер была математиком, и уже одно это обстоятельство Хайнца заинтриговало: он-то всегда считал, что женщины и точные науки несовместимы. Во всяком случае, так не раз говорили вождята в гитлерюгенде – старшие подростки. Предназначение женщины – рожать детей, а не забивать голову науками, а если она стремится в науку, значит, скорее всего, страшна как смертный грех. Однако фройляйн Элиза была молода и как-то напоказ привлекательна. Хайнц затруднился определить, сколько ей было лет, – но наверняка не больше тридцати. Лицо у неё было по-девичьи свежим, коротко стриженные светлые волосы, словно бы наэлектризованные, пушисто топорщились солнечным ореолом. Немецкой женщине не пристало пользоваться косметикой, тем не менее фройляйн Элиза ярко красила губы и подводила глаза, и ей это очень шло. А главное, у неё были замечательно тонкая талия и красивая грудь, мягко колышущаяся под тесной белой блузкой в такт высоким твёрдым шагам, звонко гвоздившим каменные полы: туфли на каблуках, умопомрачительно узкие щиколотки. Появление фройляйн Элизы оставило в прихожей лёгкий фруктовый аромат. Пришла она обсудить какие-то расчёты, её голос порхал, как птица, а Штернберг отвечал ей сухо и неохотно, тогда как Хайнц с превеликим трудом сумел отлепить от неё взгляд.