Алтарь времени

Главным же был группенфюрер Каммлер. Этот генерал, своим непререкаемым тоном и самовлюблённостью напоминавший Штернберга в его лучшие времена, но, в отличие от того, застывший в бетонном самодовольстве, в толстой скорлупе властности, был Хайнцу знаком по допросу в лаборатории концлагеря Дора. Позже Каммлер несколько раз появлялся в лаборатории доктора Брахта: костистую физиономию генерала – с носом-рубильником и полной нижней губой, придававшей чиновнику вид брюзгливый и плотоядный – Хайнц узнавал издали. Позже Каммлер в сопровождении пары солдат несколько раз заявлялся прямо на квартиру к Штернбергу: вёл себя бесцеремонно, а на Хайнца смотрел как на лакея. Мало у кого был такой неприятный взгляд, как у этого чиновника, – взгляд-воронка, вбирающий в себя всё тепло вокруг. И глаза у него были будто искусственные – пара объективов с голубыми диафрагмами радужек и породистым слюдяным блеском цейсовской оптики. Со Штернбергом он держался жёстко, но в то же время заметно осторожничал. Вот этот генерал как раз больше прочих твердил о «сроках» и швырял в лицо учёному какие-то недовысказанные угрозы, от которых тот цепенел и бледнел, хотя, казалось, что-то более мертвенное, чем его нынешняя обычная бледность, представить было уже невозможно. При Каммлере Штернберг с головой погружался в слабость и безволие вконец опустившегося наркомана, словно присутствие генерала отнимало у него последние силы. Изредка вяло огрызался, но, в общем, был печален и безучастен. Хайнца такое поведение командира злило и огорчало – до тех пор, пока он не увидел однажды, как Штернберг смотрит на Каммлера, на какое-то мгновение потерявшего бдительность и повернувшегося к нему спиной. Штернберг подался вперёд; широкий его рот приоткрылся в азартной усмешке, тусклый правый, жёлто-зелёный, глаз прищурился, а в левом, голубом, просияла ледяная искра ровной сосредоточенности, слишком холодной даже для ненависти. Лежавшие на коленях руки дёрнулись, пальцы конвульсивно сжались. Каммлер тут же обернулся, словно почуяв что-то, но Штернберг уже меланхолично цедил коньяк, и душа у него, судя по совершенно бессмысленному лицу, застряла поперёк тела.

Генерал, очевидно, мнил себя хозяином Штернберга. Для Каммлера оккультист-учёный был просто ещё одной сложной и опасной машиной, вроде той, что находилась в подземельях Фюрстенштайна. Машиной, работавшей на топливе из выпивки и раствора морфия. Машиной для генерирования уникальных идей.

Поначалу Штернберг стеснялся принимать морфий при Хайнце, просил его выйти, если тот был в комнате, словно в злосчастном уколе было что-то стыдное, вроде онанизма, – но вскоре превратил дань пристрастию в суховатое медицинское действие, с прозаической склянкой спирта, с обязательным протиранием места укола – в отличие от многих морфинистов, Штернберг старался соблюдать правила стерильности и в конце концов даже поручил Хайнцу кипятить шприц в специальной коробочке-стерилизаторе на настольной электроплитке.

Вскоре работа командира зашла в тупик. Штернберг вновь стал молчалив, особенно подолгу лежал в кровати, порой до часу дня, потом мерил шагами кабинет, наматывая, должно быть, не один километр по скрипучим половицам, хмурился, бесконечно ерошил волосы, полировал носовым платком очки, наконец, принимался сооружать из бумаги макет какого-нибудь из своих набросков, сердился, всё сминал и бросал в корзину. Ненадолго уходил из квартиры, возвращался злой и отчитывал Хайнца за какой-нибудь пустяк. А после одного звонка – речь, Хайнц слышал, шла о неких сорванных сроках, о близких к расторжению договорённостях – Штернберг и вовсе принялся дико метаться из угла в угол, а потом в сердцах грохнул о стену едва початую винную бутылку:

– Да не могу я работать в таких условиях, чёрт бы их побрал! Не могу! Чего они от меня хотят?!

Хайнцу ничего не оставалось, кроме как пойти вытирать винные брызги и убирать осколки, стараясь не шуметь и надеясь, что гнев офицера не сосредоточится на нём.

Штернберг тем временем, остролицый, с болезненно-тёмными подглазьями, очень мрачный, сидел за столом и бездумно тыкал в пачку бумаги хорошо заточенным раскладным ножом, которым резал ватман для макетов, – злобно, будто в недобитого врага. Затем принялся яростно крутить нож, окончательно приведя в негодность верхние листы драгоценной ватманской бумаги, которой вообще-то и так всегда не хватало. Хайнц с укоризной покосился на это дело, вынося залитые вином осколки. Штернберг со стуком отложил нож и трагически уронил голову в ладони. Хайнц нерешительно остановился на пороге. Захотелось сказать что-то ободряющее – по всему видно было, что командиру грозили серьёзные неприятности из-за неудач в работе, – но подходящих слов так и не нашлось, а Штернбергу было сейчас явно не до того, чтобы прислушиваться к чужим мыслям. И Хайнц лишь тихо спросил:

– Я выкину испорченную бумагу?