Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Вторая оговорка состоит в том, что принятие на себя гражданской ответственности — дело сугубо индивидуальное. Главная ошибка Ясперса заключалась, по-моему, в том, что он полагал возможным возложить на кого-то «политическую вину», то есть гражданскую ответственность за преступления режима. Но ведь даже в демократических обществах, где гражданственность допускается и поощряется, никого не заставляют быть гражданином! Принудительная гражданственность, на мой взгляд, противоречит самой главной идее демократии — идее открытого общества, идее свободы выбора. Некрасовское «…гражданином быть обязан» для меня неприемлемо. Во всяком случае, диссиденты не требовали от других сделать диссидентский выбор, и даже не уговаривали никого последовать их примеру.

Наконец, третья оговорка. Ханна Арендт, исходя из своего человеческого и исторического опыта, создала теорию зрелого тоталитаризма, тоталитаризма на вершине своего могущества, общества если не абсолютно тоталитарного (такого просто не бывает, как не бывает в природе абсолютного температурного нуля), то приближающегося к оруэлловскому идеалу. Такими тоталитарными странами были сталинский Советский Союз, гитлеровская Германия, вероятно — маоистский Китай и хомейнистский Иран. Главным признаком такого зрелого тоталитаризма является массовый и беспощадный террор, в условиях которого никакой общественно значимой гражданской активности (кроме, разве что, подпольно-террористической), никакого диссидентства нет и быть не может. Говоря о советских диссидентах, мы должны помнить, что это явление возникло во времена относительно травоядные, когда дракон то ли чересчур объелся человечины, то ли просто одряхлел и ослаб. Этот дряхлеющий и слабеющий тоталитаризм, деградирующий тоталитаризм — необходимое условие для возникновения диссидентов как социально значимого явления. Так что диссидентская деятельность Елены Георгиевны Боннэр, как и весь советский диссент в целом, в каком-то отношении служит опровержением универсальности теорий Ханны Арендт и ее последователей (например, Алена Безансона[162]

). На мой взгляд, это дополнительное соображение за то, что премия присуждена правильно, ибо я не сомневаюсь, что сама Ханна Арендт бурно приветствовала бы такое опровержение.

Надо сказать, что судьба Елены Георгиевны Боннэр — не самая лучшая иллюстрация к последнему замечанию. В конце своей диссидентской биографии она столкнулась с таким беспрецедентным напором лжи, клеветы и травли, с каким никому из нас даже отдаленно не пришлось сталкиваться. Это, конечно, связано с тем, что судьба свела ее с Сахаровым, которого чекисты воспринимали как «вождя диссидентского движения». Конечно, это все полная чушь: вождей у нас никаких, слава Богу, не было, хотя человек, определивший общественную жизнь не одного столетия, был, несомненно, самой значительной фигурой в диссидентском сообществе. Но в чекистское сознание этот факт не умещался: они все искали «вождей», «идеологов», «связных» и т. п. Назначив Сахарова врагом № 1, они, естественно, стали искать способ его сломать. А как лучше всего ломать человека? Конечно, через его близких. Вот и стало где-то в начале восьмидесятых основной стратегической задачей огромного аппарата госбезопасности развертывание гнусной клеветнической кампании против немолодой женщины, ветерана и инвалида Отечественной войны, а также, — особенно подлый прием, — против ее детей. То, что Елена Георгиевна выдержала и не сдалась, когда на нее ополчилась самая мощная в мире карательная машина, — удивительный факт, свидетельствующий о стойкости человеческого духа, и сам по себе заслуживающий любых премий.

И все же эта история — свидетельство еще и того, что к началу восьмидесятых тоталитарное государство уже было не всесильным. Елену Боннэр, объявленную сионистским эмиссаром при Сахарове, не расстреляли без суда в лубянском подвале и не переехали машиной в темном переулке. Хотя на пике антисахаровской кампании желания сделать это у гебистов было не занимать: они ведь и сами себя накручивали, а стойкость в сопротивлении ничего, кроме злобы, у этих шакалов вызвать не могла.