Анхен и Мари. Выжженное сердце

Делопроизводитель лукавил на счёт того, что не отличишь. Мари всегда любила синее, Анхен – красное. Вот и теперь младшая из близнецов стояла в серо-голубом платье, блистая серьгами с аквамарином. К тому же Мари носила очки, была малоподвижна и полновата. Сказывалась страсть к чтению и поеданию сладостей украдкой.

– Хотя погодите. У Вас глаза дивного орехового цвета, а у сестры синие, точно васильки в поле.

– Разве не говорила я, что близнецы мы? – удивилась художница.

– Никак нет.

– Ну, не суть. Мари, расскажи, пожалуйста, дознавателю, что случилось с директором и женой его. Помнишь сцену ту? В первый день учебный? В коридоре и во дворе кричал он неприлично. Помнишь? Кто любовник Ольги Колбинской есть такой?

– Я не могу такие вещи рассказывать. Это личная жизнь, – заупрямилась сестра, украдкой рассматривая господина Самолётова. – Нет, и не просите.

– Ведь это жизни и смерти вопрос, – настаивала Анхен.

– Я ничего особенного не знаю. Спросите лучше у нашей уборщицы, – подсказала Мари, лишь бы её оставили в покое. – Эта бабка всё знает и всё расскажет.

– Как её зовут? – поинтересовался делопроизводитель.

– Ефросинья Ивановна. Анхен вас проводит.

"Бабке" было лет сорок, не больше. В платке, повязанном на голове по-крестьянски, в длинной цветастой юбке, но в белом переднике, она склонилась над лоханью, прополаскивая тряпку.

– Добрый день, сударыня, – поздоровался с ней господин Самолётов, но руки целовать не стал.

– Ах, ты ж, батюшки мои! Напужал, ирод проклятый. Где ты тут сударыню

узрел, охальник? – вскрикнула и замахнулась на него не до конца отжатой тряпкой уборщица.

"Бабка" осмотрела всю честну́ю компанию. Видимо, она внушила ей доверие – особенно клетчатый костюм немолодого дознавателя и модная шляпа в руках делопроизводителя, поэтому Ефросинья Ивановна милостиво развернулась и поклонилась. Здрасьте.

Не прошло и пяти минут, как словоохотливая уборщица выкладывала все секреты женской гимназии. Ещё немного она бы и про всемирный заговор, и про масонскую ложу заговорила бы, однако господин Громыкин умело направлял разговор в нужное ему русло.

– Значит, дорогая Ефросинья Ивановна, Вы полагаете, что порядки нонче не те. Да, согласен, – поддакивал ей дознаватель. – Да и нравы стали такие свободные. Ужас!

– Ну, а какие могут быть порядки, какие нравы, мил человек, если взять… да хотя бы нашу гимназию? Это же какое безобразие творится, стыд и срам. Тьфу! Учитель-то Ляксандр Кожелюбов да жена директора того… прелюбодеи, ага. А покойничек-то, Иван Дмитриевич, трость свою с ушастым зайцем позабыл в кабинете, да и развернулся на полпути. В гимназию, значит, и возвращается, проходит мимо классной комнаты, а там ахи да вздохи. Жена его с Ляксандром целуются, по местам он её скоромным гладил, ага.

– А господин Колбинский чего же? – спросил господин Громыкин, оглаживая рыжую бороду.

– А директор как закричит: "Я тебя уволю к чёртовой матери!". А он яму в ответ кричит: "У меня жена и ребёнок!" А директор не успокаивается: "Не тряси мудями, где попало, при живой жене. А ты, шалава, вон пошла из гимназии и из дома. Не жена ты мне боле. Не жена". Так и сказал. Разве в ранешные времена такое могло случиться? Да ещё и в гимназии. Не-е-ет, – покачала головой Ефросинья Ивановна, возвращаясь к не до конца отжатой тряпке.

– А где сейчас этот Кожелюбов? Ляксандр, – передразнил уборщицу господин Самолётов.

– Так он сегодня был в гимназии, да, был родимый. Недавно домой поехал. Так вы во двор бегите, он вот только недавно вышел. Он там бричку свою оставляет. Во дворе-то, ага.

– Какую бричку? Как она выглядит? – спросил делопроизводитель.

– Тёмно-красную, с мягким диванчиком. Тоже вот учитель, а, смотрите-ка, бричка у няво есть. Жена, говорят, купчиха, в приданное привезла. От оно как.

Во дворе гимназии меж хозяйственных построек добротного красного кирпича мужчина лет тридцати сидел в бричке и почти уже выезжал за ворота. Господин Самолётов проявил недюжинную ловкость и догнал нового подозреваемого. Анхен залюбовалась действиями коллеги. Остановить лошадь, готовую нестись вскачь, было настоящим испытанием физической формы молодого человека. Однако ему удалось и это.

– Браво! – захлопала в ладоши госпожа Ростоцкая, улыбаясь.

Художница и дознаватель не спеша подошли к фасонистой бричке. Красным в ней был не только кожаный диванчик, но и подбой откидного верха, и даже ободки изящных колёс. Блеск!

– Да что вы себе позволяете?! – закричал учитель, вставая с сидения возницы и распахивая форменную студенческую шинель. Это было довольно странно – на бричку средства у него нашлись, а на хорошее пальто нет?

– Александр Кожелюбов? – спросил господин Громыкин.

– Александр Николаевич Кожелюбов, – поправил его учитель. – С кем имею честь, господа?

– Громыкин Фёдор Осипович. Чиновник для исполнения поручений сыскной полиции. Полиции, да.

– Слушаю Вас, – сказал господин Кожелюбов, нехотя спускаясь с брички. – Здравствуйте, Анна Николаевна. Какими судьбами?

– Здравствуйте, – поздоровалась госпожа Ростоцкая.