Антигитлеровская коалиция — 1939. Формула провала

«Вы полагаете, есть риск выхода СССР из–за стола переговоров?» — спросил Галифакс. Даладье ответил: «Опасность этого велика. Отставка Литвинова, несомненно, о чем–то говорит, и вполне вероятно, что советское правительство предпочтёт политику изоляции, предоставив Европе уничтожить саму себя, если уж так суждено». Французские министры, присутствовавшие на встрече, согласились: существовала «серьёзная опасность» сближения Германии и СССР в случае, «если с ним не сблизимся мы…». Когда кто–то напомнил слова Сурица о том, что соглашения можно достичь «без излишних сложностей», Галифакс выразил сомнение. «Политика русских непредсказуема и основана на случайных изменениях. Невозможно следить за советской мыслью день за днём»[596]. В действительности Суриц считал достижение согласия возможным. Он сказал Молотову то же, что и французам[597]

. Неужели было так трудно понять досаду СССР после стольких лет безуспешных попыток выстроить систему коллективной безопасности против гитлеровской Германии?

Дадим слово Чемберлену. В тот же день, что Даладье бил в набат в Женеве, он написал Иде: «Из–за русских неделя выдалась очень сложной, Может, они и бесхитростные люди, но я не могу отделаться от подозрения, что в первую очередь они хотят видеть, как “капиталистические” силы порвут друг друга на куски, пока сами они переждут бурю». Не тронули его и предупреждения о возможном сближении СССР и Германии даже от собственных коллег по кабинету министров. Как он объяснил Иде, «о надёжности русских отзывались совсем не радужно»[598]. Какое неожиданное заявление от Чемберлена, который искал и продолжал искать сближения с нацистской Германией!

Очередные свидетельства британской неосмотрительности появились летом. Английский чиновник сэр Хорас Уилсон, главный советник Чемберлена, и Роберт Хадсон, все ещё занимавший пост министра внешней торговли, начали в Лондоне переговоры с Гельмутом Вольтатом, высокопоставленным немецким чиновником, занимавшимся экономическими вопросами. Основную позицию, которую Галифакс занял по отношению к немецкому послу в Лондоне, можно выразить так: англо–германское согласие все ещё возможно, если Гитлер прекратит свою агрессивную политику[599]

. 22 июля в прессу попала информация о встрече Хадсона с Вольтатом, а двумя днями позже острые вопросы были подняты в палате общин. Чемберлен был зол на Хадсона, но не из–за встречи, а из–за утечки, а также из–за кражи мыслей у коллег. Премьер–министр все ещё был готов к общению с Берлином по «другим, более конфиденциальным каналам»[600].

Вторым неудачным шагом Британии было решение отправить в августе в Москву на переговоры на уровне штабов обычное торговое судно «Эксетер», которое могло развивать скорость всего в 13 узлов, с членами делегации невысокого ранга без верительных грамот и полномочий, но указанием вести переговоры «как можно неторопливей». Глава французской делегации генерал Жозеф Думенк жаловался, что приехал в Москву «с пустыми руками», les mains vides

[601]. Наджиар был поражён. Он отмечал: «Ещё в 1935‑м СССР выдвигал разумные предложения, на которые мы едва могли что–то ответить»[602]

.

И это действительно было так. О чем думало британское правительство? Заместители начальников в Лондоне очевидно выступали за союз и настаивали на сотрудничестве с Румынией и Польшей[603]. Но было слишком поздно. Германия уже расправила крылья, в точности как и изобразил карикатурист Лоу. В июле немцы продолжили линию сближения с Москвой, начатую ещё весной. Главную роль сыграл в этом немецкий посол в Москве Фридрих–Вернер фон дер Шуленбург. Ещё в начале июля он беспокоился из–за равнодушия Молотова. Как сам он записал в дневнике, замнаркома Потёмкин сохранял явную дистанцию на встрече с Шуленбургом 1 июля, однако допустил определённый намёк. «В ответ на явно провокационную болтовню [посла] я ограничился сухим замечанием, что ничто не мешает Германии доказать серьёзность своих отношений с СССР»[604]. Записи Потёмкина о встречах часто отражали советский настрой. Он мог быть как приветливым, так и сдержанным, и острым на язык. Его можно было назвать «товарищ Барометр». В начале июля он все ещё сигнализировал Шульбергу о ненастье.