Апейрогон. Мертвое море

Его слушателей накрывала какая-то пелена. Он знал, что его ответ их разочарует. Они ищут что-то другое – одно государство, два государства, три государства, восемь. Они хотели, чтобы он разнес Ословские соглашения, говорил о праве вернуться на оккупированные территории, аргументировал конец сионизма, новые поселения, колониализм, империализм, худну [39], Организацию Объединенных Наций. Они хотели знать, что он думает о вооруженных восстаниях. О самих поселенцах. Они так много слышали, говорили они, и все же так мало знали. А это правда про атаки в магазинах, украденные земли, фанатиков? Он колебался. Для него ответы на все вопросы все равно сводились к оккупации. Она была общим врагом. Разрушала обе стороны. Он не ненавидел евреев, говорил он, не ненавидел Израиль. Больше всего он ненавидел быть оккупированным, это унижение, удушье, ежедневную деградацию, подчинение. Пока все это не закончится, нельзя будет получить конкретные результаты. Попробуйте в течение хотя бы одного дня походить через КПП. Постройте стену посередине школьного двора. Понаблюдайте, как ваши оливковые деревья выкорчевывает бульдозер. Чтобы ваша еда тухла в грузовике на КПП. Попробуйте оккупировать собственное воображение. Давайте. Попробуйте.

Слушатели кивали, но он не был уверен, что они поняли его до конца. Оккупация навсегда лишала тебя права выбора. Она забирала способность делать выбор. Избавьтесь от нее, и выбор снова вернется.

Но слушатели продолжали на него давить. Как ему кажется, может ли жестокость быть оправдана? Разве его взгляды не устарели? На какого рода уступки он готов пойти, чтобы получить право вернуться на оккупированные территории? Обмен какими территориями он готов совершить? Что случится с городом Ариэль? Что произойдет с бедуинами? Непризнанными деревнями? Почему он хочет изучать Холокост, а не Накбу?

Эти вопросы его утомляли. Тогда он менялся в лице, менялся и тон его голоса. Он наклонялся. Переходил на шепот. Эти вопросы важны, и он бы на них ответил, говорил он, но мне нужно время, мне нужно время, единственный шанс приблизиться к ним – это использовать свое горе, понимаете? Он больше не хотел бороться. Самый лучший джихад – иметь возможность говорить. И это то, чем он сейчас занимается. Язык – самое острое оружие. Очень сильное. Он хотел бы владеть таким оружием. Ему нужно быть осторожным. Меня зовут Бассам Арамин. Я отец Абир. Это – главное, все остальное – из этого.

Как часто он ощущал себя снова в тюрьме: когда увидел тот документальный фильм, где оголенные тела кидали в канавы, номера на запястьях, леденящий холод, лопающий ветки на воздухе. Как он вышел из тюрьмы, не совсем миротворцем – от самого слова «мир» тогда становилось тошно, – но человеком, который хотел противопоставить себя неведению, непониманию, что такое жестокость, включая его собственную. Затем судьба преподнесла ему иронию следующих лет: свадьбу, детей, квартиру в Анате, работу миротворцем. А потом резиновая пуля посвистела в воздухе, в обыкновенный январский день, из ниоткуда, и его дочь приземлилась лбом на мостовую.

Иногда он уходил с симпозиумов еще до конца обсуждений. Он хотел домой. В тишину. В покой. Его удивляло тогда, что, открыв дверь заднего хода, он видел, как Сальва дергает сорняки в саду, и ее шарф лежит рядом возле куста рододендронов.

278

Чувство общности. Мифология инстинктов.

279

Глубокими вечерами он гулял по улицам Бредфорда с книгой в руках. По глухим переулкам, узким аллеям, круговым перекресткам. Он начал носить с собой блокнот. Останавливался под сферами тусклого фонарного света и что-то царапал в нем, шел дальше и дальше, с плоской английской шляпой на голове. Он не любил центр города: подстегнутый алкоголем гомон царил в этом месте. Иногда он бесцельно бродил по парку кругами. Когда он приходил домой, иероглифы в блокноте было трудно расшифровать. Иногда страницы пропитывались туманом. Он отклеивал одну от другой и переписывал. Память. Травма. Ритм истории и притеснения. Смены поколений. Жизни, отравленные узостью взглядов. Что значит понимать историю другого.

Он сразу понял, что люди боятся врага, потому что в ужасе от того, что их собственные жизни могут раствориться в пустоте, что они могут потерять себя, если погрузятся в запутанный клубок познания друг друга.

Идеи были горячими, думал он, обжигающими. Спустя какое-то время он хотел прекратить писанину и только читать. На каж-дой перевернутой странице – что-то новое, какое-то открытие. Теперь ему нравилась такая перспектива: терять равновесие.