Аптека Пеля

— Ваше превосходительство, Петр Михайлович! — искренне обрадовался Саня и чуть не полез целоваться, но вовремя спохватившись, укоротил себя, вспомнив про единственный, будто напитанный кровью, подозрительный зуб в артюхинской пасти. Кто его знает, чем промышляет его знакомец по ночам, выбрав такое странное место прописки. — Я вот вам принес бекешу, — Саня кивнул на нечистую шкуру, когда-то цвета топленых сливок, а теперь остро нуждавшуюся в химчистке. Артюхин окинул взглядом бесценную вещь, верой и правдой служившую ему больше ста лет, не проданную ни за какую валюту и тут же, присев на скамейку рядом с Саней, равнодушно сдвинул ее на край.

— Ну, что, Александр, — прошептал он, вздрагивая от нетерпения, и протянул к нему длинные пальцы. — Я знаю, знаю… вы ее принесли. Давайте же скорее, — старик нервно ерзал и клонил голову на бок, точно паралитик. Того гляди снова смоется.

— Не волнуйтесь так, Петр Михайлович, а то снова пропадете. — Совершенно случайно Санек раскрыл тайну артюхинских перемещений.

— Да-да, — подтвердил дед, судорожно кивая. — Я и сам заметил, как только разнервничаюсь, раскипячусь свыше меры, — испаряюсь, точно вода из чайника. Вода, вода… — повторил старик, приложив к виску указательный палец. — Я долго думал об этом. Тут не последнее место отводится ей…

Саня даже не старался вникать во все эти мутные теории и гипотезы, ему нужен был результат, так, чтобы остаться раз и навсегда в Питере. А вот в каком… он пока и сам не решил. Вернее все еще думал прихватить с собой Лампушку, если, конечно, она захочет… Никак не шла из его белобрысой головы прелестная барышня Серёдкина.

Привстав, Санек вытащил из кармана пузырек и, протягивая Артюхину, поинтересовался:

— А ваш-то где? Ну, тот докторский?

— Не знаю, не знаю, юноша, обронил, потерял… — скороговоркой ответил тот, вцепившись в склянку, как клещ в грибника. Он вертел ее в пальцах, рассматривал на просвет и даже понюхал, не снимая пробки. Простодушный Санек предложил его превосходительству открыть пузырек и попробовать на зуб, но дед Артюхин будто его не слышал, увлеченный мыслями, бродившими в его растревоженной голове. Парню хотелось задать деду уйму вопросов о чужой жизни, за которой он теперь так активно подглядывал. Хотелось разобраться и с холерой, и с бомбистами, и с крестными ходами… Но помешало солнце. Точно цирковой прожектор оно пронзило плотную крону над их головами, ударив в лицо деда внезапным слепящим потоком. Артюхин мгновенно побелел, потом сделался прозрачным и исчез, оставив после себя холмик одежды и одинокие домашние тапки под скамейкой.

Санек, уже привыкший к чуду артюхинских перемещений, ничуть не смущаясь, разгреб тряпичную кучку, в надежде отыскать склянку с порошком. Перетряхнул и штаны, и китель, заглянул в карманы, пошарил под скамейкой и вокруг, долго смотрел в пустые тапки, тряс их, но ничего так и не вытряс. Озадаченный он поднялся и пошел к выходу, поминутно оглядываясь на скамейку, где только что они мирно беседовали с питерским градоначальником. Но тот не спешил возвращаться ни в тряпье, ни в бекешу. Никуда не денется, вернется, успокоил сам себя Саня. Теперь-то он точно знал, где искать Артюхина.

Путь к Смоленскому православному, где ему предстояло унизительное представление — с матерным дивертисментом на глазах у всей честной похоронной артели был недолгим. За мостом, свернув направо, он прошел еще метров сто и оказался перед каменной аркой кладбища, через которую прямо на него тащили белоснежный катафалк две нарядные лошади, точь-в-точь вчерашний «цирк на колесах». Пропуская похоронный экипаж, он уважительно прижался к стене, внутренне недоумевая, откуда здесь это сооружение. Не иначе киношники что-то мутят из прошлой жизни.

Санек был уверен, — сразу за аркой налево привычная мастерская. Сейчас он упадет в ноги Матрице, авось тот сжалится и примет назад, а может и авансом одарит. С ним иногда случались приступы неслыханной щедрости, особенно по воскресеньям после утренней службы. Когда звонили колокола на душе у бригадира становилось то ли светло, то ли муторно, и он старался хоть чем-то приблизить себя к царствию небесному, всякий раз, осознавая себя последней сволочью и хапугой. И тогда он бухался прямо во дворе на колени, истово крестился, а после лез в карман, щедро одаривая каждого работника, кто в тот момент околачивался в мастерской.

Ничего не подозревая, Санек вышел из арки и уже развернулся в сторону их баблорубной конторы, как тут же остолбенел, потому, что не было никакой гранитной мастерской. Вернее была, но — чужая. Вместо джипа Матрицы на площадке перед деревянным амбаром стояла подвода: два каурых тяжеловоза, опустив морды в грязные мешки, прикрученные к оглоблям, мерно жевали овес.

Никакой тошноты, головокружения или прострела в висок, а на амбаре аршинными буквами:

«Последний приют.

Ферапонт Приютин и сыновья.

Гранитная мастерская»