Ardis: Американская мечта о русской литературе

Лосев утверждает, что именно Бродский обратил внимание Профферов на Лимонова-поэта²⁵², но это не совсем так. Из письма Карла Лимонову следует, что первоначальным отбором произведений занимались Соколов и Цветков, а Марамзин «был среди тех, кто убеждал нас принять эту книгу»²⁵³. Марамзин писал Карлу, что – ни много ни мало! – «поэт он (Лимонов. – 

Н. У.) после Бродского несомненно лучший»²⁵⁴. Карл признается Марамзину: «Лично я не понимаю его поэзию, но мы решили принять его книгу только потому, что все – ты, Иосиф, Саша, Цветков – уговаривали столь настойчиво»²⁵⁵

. В официальном обзоре Карл, однако, представляет Лимонова новатором, как помним, в ряду с Сашей Соколовым, и предполагает влияние на него обэриутов, «абсурдистской школы 1930-х годов»²⁵⁶. Впрочем, предложение Лимонова опубликовать его прозу – «Это я, Эдичка» – «Ардис» отклонил «не по моральным соображениям, но потому что он показался нам скучным и скорее скандальным, чем артистичным»²⁵⁷.

Не надо думать, что Профферами было легко манипулировать. Как я уже писал выше, если бы они слушали своих друзей, «Ардиса» бы не было. Чем успешнее Профферы были в созидании Америкороссии, тем четче они определялись со своими редакционными принципами: «„Ардисом“ руководит не Копелев. Им не руководит Бродский. Им не руководит ___ (вставь имя по своему желанию), – пишет Карл Марамзину в ответ на его жалобы (дескать, против него интригует Копелев). – Эллендея и я вместе принимаем все окончательные решения о том, какие книги делать и в какой последовательности их публиковать. Мы очень настойчивы в том, чтобы сохранять как можно больше независимости. Мы спрашиваем (в случае с русскими книгами) как можно больше людей; мы внимательно взвешиваем их мнения – учитывая не только индивидуальный вкус каждого из опрошенных, но и наличие у него врагов и друзей. Несчастье с нашими русскими друзьями заключается в том, что у них у всех есть топоры для заточки (идиоматическое выражение, подразумевающее наличие скрытых интенций. – Н. У.). И нам важно разобраться, на кого они точат свои топоры, когда рекомендуют или проклинают ту или иную рукопись. Мы никогда не опубликуем книгу исключительно по рекомендации Соколова или Копелева или Марамзина. Мы никогда не откажемся от книги по совету С. или К. или М. (разумеется, мы прежде всего с подозрением относимся к негативным отзывам, поскольку любовь в конце концов превыше ненависти). Иногда мы публиковали вещи, которые никому не нравились (кроме нас), а иногда – редко – вещи, которые устраивали всех. Это элементарно или мне так казалось, мы должны оставаться вне устремлений людей, с которыми имеем дело. Это значит, что мы не должны всерьез воспринимать чьи-то личные ссоры, зависть и т.д. – если мы когда-нибудь во всe это ввяжемся, „Ардис“ закончится… Если мы делали ошибки, это наши ошибки – а не тех людей, которые постоянно пытались повлиять на нас… Разве не оскорбительно для нас, когда люди предполагают, что нас кто-то контролирует. Печально, поскольку мы слышим это со всех сторон всe время – ленинградцы уверены, что Москва всe контролирует, Москва жалуется, что у нас заправляет ленинградский модернизм… Это всe такой геморрой, в самом деле»²⁵⁸.

Обычно одной из ошибок Карла называют отказ в публикации романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»: дескать, сам Карл его не читал, а «сотрудники сказали, что это не интересно»²⁵⁹

. Едва ли всe было именно так. Марамзин в 1976 году информировал Карла о романе Гроссмана по просьбе главного редактора эмигрантского «Континента» Владимира Максимова. Якобы сам Максимов хотел издать Гроссмана, но понял, что это неподъемная затея²⁶⁰. В том же 1976 году в обзоре для New York Review of Books Проффер называет публикацию отрывков из романа Гроссмана «наиболее важной прозой, появившейся в „Континенте“». И отмечает, что друзья Гроссмана в Советском Союзе были недовольны тем, что Максимов напечатал лишь несколько отрывков из рукописи, которая чудом дошла до Запада. Ведь поначалу считалось, что оригинал романа был арестован КГБ и навсегда сгинул²⁶¹. Войнович в интервью для этой книги предположил, что поступок Максимова был связан с тем, что за «Континентом» стоял Солженицын: «А он не терпел никакого соперничества. Для него самый главный враг был Гроссман».