Я спрашивал Эллендею, когда они почувствовали себя знаменитыми. По ее словам, это произошло в 1977 году на первой книжной ярмарке в Москве, в которой «Ардис» принял участие. «Это было ошеломляющее событие.. Очередь к нам растянулась на квартал… Мы почти не ели, не пили».
Владимир Набоков – главная книжная звезда ардисовского стенда – скончался чуть меньше трех месяцев назад, и поэтому Карл описывал свои впечатления от книжной ярмарки уже его вдове, Вере Евсеевне: «Мы подсчитали, что 5000 человек посетили наш стенд, который вместе с израильским был самый популярный. Вокруг нас всегда стояла толпа, и днем даже приходилось ее оттеснять и пропускать по 12 человек на 10 минут, а это означало, что каждый желающий должен был простоять в очереди от часа до полутора»268
.Характерно, что, по воспоминаниям Эллендеи, натравленные на стенд «Ардиса» «комсомольцы» – некие люди в штатском – пытались изъять вовсе не подрывную литературу, а Набокова – самое опасное, на взгляд советской цензуры, из изданного Профферами до сих пор. Но Профферам удалось спрятать эти книги.
Карл, естественно, рассказывал Вере Евсеевне об успехе изданий ее мужа, но едва ли сильно кривил душой: «Наибольшим интересом пользовался именно Набоков. К его книгам посетители бросались в первую очередь. Они отчаянно пытались прочесть как можно больше за то короткое время, что было им отведено»269
. Эллендея вспоминает, как люди на их стенде стояли и читали «Дар» целый час. «И, наконец-то, я – ужасный человек – говорю: „Вы знаете, другие люди ждут?! Это не библиотека!“»Проффер сообщает, что посетители были «больше нас потрясены тем, что такие книги стоят открыто на полках в СССР. Спрашивали, как такое могло произойти и что это значит. Могут ли они купить эти книги… И конечно, просто воровали экземпляры. У нас было не так много экземпляров каждой книги, поэтому на второй день (в первый мы лишились трети всех изданий) нам пришлось проявлять строгость, но настрой посетителей не изменился. Возможно, я не очень хорошо всe описываю, но это напоминало сенсацию. Я никогда не испытывал ничего подобного – и, уверен, русские тоже»270
.«Сказать, что к нам пришли только наши читатели, – продолжает Эллендея, – не совсем верно. Они что-то слышали, может быть, что у нас есть запрещенные или интересные книги. Например, там были молодые парни, которые были похожи на колхозников. Их едва ли интересовали русские книги, они увидели там английскую биографию Есенина, где было много фотографий, – я коллекционер фотографий, всю жизнь собирала их в России. Для биографии Есенина я получила редкую фотографию поэта после смерти с веревкой вокруг шеи. Эти парни смотрели на нее. Они не читали по-английски. По-моему, они редко читали и по-русски, но это их поэт. Ужасно трогательно, просто плакать хочется. Они так и сказали: «„Это наш поэт, и мы не видели этой фотографии“. Для них он был как Высоцкий. Мы поняли, что мы видим другую публику. Это не московская и не ленинградская интеллигенция, это что-то другое, это народное».
В заключение своего обстоятельного письма Вере Набоковой Проффер, не справляясь с возбуждением, сыплет короткими фразами: «у меня кружится голова», «все произошедшее нас потрясло», «мы испытываем особенно сильный культурный шок»271
.Приподнятое настроение, в котором Профферы находились в Москве во время визита 1977 года, вероятно, не только разогрело их творческие амбиции. В следующем году они сообщают Искандеру о том, что Эллендея близка к разрешению от беременности: «Медленность этого молодого отказника от внешней действительности я приписываю месту его зачатки (
***
В декабре 1979 года СССР введет войска в Афганистан, разрядка закончится, а с нею исчезнет и терпимость советских властей к контактам с Западом. Позднее Копелев скажет в письме к Профферам: «От надежд остались окурки и обмылки. Холодная война становится всe холоднее и расстояние, разделяющие нас всe необозримее, безнадежнее»277
.