Архив еврейской истории. Том 14

Эми Такер в прекрасном исследовании о совместной работе Генри Джеймса и Пеннелла над травелогами отмечает, насколько иллюстрация недооценена как инструмент превращения чужого пространства в познаваемое и как присутствие изображений меняет модус этого познания[576]. Иначе описывал это классик американского искусствознания Оливер Ларкин: «Иллюстраторы Золотого века обслуживали публику, чье увлечение историческими и литературными реконструкциями, судя по всему, свидетельствовало о ее неспособности вообразить что-либо самостоятельно»[577]. Развивая эти ремарки, можно сказать, что иллюстрация, добавленная к вербальному описанию, переводит перцепцию читателя из аналитической (опосредованной авторской трансформацией и категоризацией увиденного) в как будто первичную, в квазисобственное зрение. Это зрение от первого лица неизбежно будет представляться гораздо более истинным. Собственно, именно об этом говорил Пеннеллу Генри Джеймс: «Даже если бы я писал лучше, чем пишу в собственных мечтах, я бы с гораздо большим удовольствием рисовал, как вы, чем писал. Вы, художники, счастливые люди — вы создаете вещь, пока мы только говорим о ней»[578]. В этом же качестве доказательства использовал рисунки один из поддержавших Пеннелла рецензентов. Представив спорные утверждения автора, он примирительно заключал, что евреи и их быт остаются сложной материей, однако «среди мастерских рисунков Пеннелла каждый может быть предметом наслаждения. Прав он или нет, говоря о евреях, в отношении рисунков не может быть никаких сомнений»

[579].

Для критиков, осудивших «The Jew at Ноше», эти рисунки действительно стали проблемой. Как бы ни были защищены «правдой очевидца» текстовые описания, с ними можно было спорить — пусть даже только с этических позиций. С рисунками спорить было сложнее — они выглядели как факты и обостряли дилемму между этикой и правдой. Большинство рецензентов вообще проигнорировали иллюстрации.

Один из комментаторов, однако, попытался разрешить дилемму, представив работы Пеннелла шаржем:

Книга посредственна, однако представляет интерес своими рисунками, рядом с которыми текст — не более чем аккомпанемент, и эти рисунки удивительны своей причудливостью. Но для художников это обычное дело. От профессионального карикатуриста не ждут слишком уж точной копии натуры или образа, поскольку это было бы слишком глупо; так и в зарисовках мистера Пеннелла черты еврея сделаны еще более острыми, нос — еще более длинным и крючковатым, а борода — столь же неопрятной, как и грязный кафтан[580]

.

При таком прочтении достоверность зарисовок Пеннелла переставала быть проблемой: они становились гипертрофированным символом, за которым, возможно, и стояла правда, но ее мера оказывалась неопределенной.

Однако критик (как и позднейшие комментаторы) упускал важный момент: Пеннелл был блестящим пейзажистом, однако настолько неуверенно чувствовал себя в моделировке человека, что даже для своих статей в «The Century» «фигуры он просил изобразить своего соседа по мастерской»[581]. То, что художник не рассматривался издателями как мастер изображения людей, подтверждала и жена Пеннелла[582]. Фигуры у Пеннелла вообще редки — среди почти 1000 зафиксированных в каталоге-резоне листов не существует ни одного изображения, где размерами и проработанностью они выходили бы за рамки стаффажа. Единственное исключение — та книга о цыганах

[583], которую он вместе с женой готовил перед поездкой в Российскую империю. Отношение Пеннелла к цыганам, обсуждавшееся выше, исключает карикатурное начало, однако портретные образы оказываются далекими от комплиментарности, а нередко — просто невнятными. Аналогичная ситуация происходит, на наш взгляд, и в «The Jew at Ноше», где в портретах Пеннеллу не хватило навыка, а их качество оказывалось обратно пропорциональным крупности плана (Ил. 12[584], 13[585]).

Очевидно, художник и сам верно оценивал свои возможности, а потому решил прибегнуть к рисованию по фотоснимкам, хотя обычно он такую практику резко отрицал:

Копирование фотографий — смерть для художника, именно оно соединяет между собой бездарей и коммерческие издания. Свои же впечатления я фиксировал на бумаге такими, какими получал их [из жизни], и это та индивидуальность иллюстрации, которая и делает ее содержательной[586].

Единственное исключение Пеннелл сделал именно для поездки в Российскую империю[587], что также явно указывает на его стремление к документирующей точности. Надежды на то, что евреи будут охотно позировать, провалились[588], однако можно предположить, что фигуры на улицах поймать в объектив Пеннеллу все же удалось (Ил. 14), тогда как крупные портреты были написаны им по памяти (что также может объяснить разницу в свойствах этих изображений).