Архив потерянных детей

И почему это рядом с любовью то и дело слышится некий ропот ненависти, причем все время? – как-то раз написала мне в имейле подруга, слегка перефразируя позаимствованную у кого-то фразу. Даже написала у кого, но я не помню, то ли у Элис Манро, то ли у Лидии Дэвис[65]. Он после нашей стычки заснул, а я не могу. Тягучая ярость вползает в мою грудную клетку, распускает лепестки, прожигая глубоко, но флегматично, как ослабевший огонек в камине. Брешь между его сном и моей бессонностью медленно нарастает. Помнится, Шарль Бодлер что-то такое говорил о том, что все люди подобны выздоравливающим в больничной палате и вечно желают поменяться кроватями. На какую кровать, где? Другая кровать в этой комнате теплая и приятная, согретая дыханием детей, но в ней мне нет места. Я закрываю глаза и заставляю себя думать о других местах и других кроватях.

Чем дальше, тем больше мое присутствие здесь, в нашей семейной поездке к будущему, которое почти наверняка не станет для нас общим, с нашими ночевками по мотелям, кажется мне призрачным, словно я не живу, а со стороны наблюдаю жизнь. Я знаю, что я здесь и с ними, но в то же время меня с ними нет. Я веду себя как загостившиеся гости, которые все время укладывают и переукладывают свои сумки, готовые завтра же уехать, но снова остаются; или как предки в бездарных романах в жанре магического реализма, которые умирают, но забывают покинуть этот мир.

Мне невыносимы горловые рулады в мерном дыхании мужа, ишь, как он спокоен в своих поганых безгрешных снах. Я выбираюсь из постели, оставляю записку «Скоро вернусь» – вдруг кто-то, проснувшись, хватится меня – и выхожу из комнаты. Мои сапоги-панки точно сами несут меня прочь, из одной безбожной тьмы в другую. Они придают мне вес, возвращают силу притяжения, какой я давненько не ощущала под ногами.

Одна из металлических пряжек с наружной стороны сапога хлопает об искусственную кожу ритмической дробью: хлоп шаг, топ каблук, топ носок – черт, похоже, я слишком растопалась. И дальше призраком крадусь по мотельному коридору, чувствуя себя юным наркоманом. Над дверью, которая ведет к стойке регистрации, помигивает неоновая трубка, за стойкой никого нет. Под мышкой у меня книга, может, я ее почитаю, если найдется бар или открытая кафешка.

Далеко идти не приходится. Примерно через милю вниз по шоссе я нахожу «Диков Виски-бар», название которого затрудняюсь понять: «Диков» – это притяжательное существительное или множественное число?[66] Официанты в стилизованных костюмах первопоселенцев, умывальники в уборной стилизованы под старинные винные бочки. На заднем фоне играет «Полнолуние» Нила Янга в кавер-исполнении, похоже поставленное на повтор. Я нахожу у стойки свободный барный стул и взлезаю на сиденье. Не люблю я эти насесты и всегда чувствую себя на них слегка ущербной, потому что мои коротковатые ноги вечно не достают до пола, запуская костно-мышечное дежавю: мне снова четыре года, и я болтаю ногами на слишком высоком для меня стуле в ожидании своего стакана молока, а возможно, чуточки внимания посреди ежеутреннего аврала в доме, где обитает зычноголосая старшая сестрица, но уже знаю, что, даже если завизжу, меня все равно никто не станет слушать. Старшие сестра-братья никогда тебя не слушают, как, впрочем, и бармены. Но я чуть сдвигаюсь на стуле, и каблуки моих космических ботинок приходятся точнехонько на перекладину между ножек барного стула. И внезапно я ощущаю, что снова обрела опору, что присутствую в настоящем, что уже достаточно взрослая для такого заведения. Я опираю локти скрещенных рук на цинковую стойку и заказываю виски.

Чистый, пожалуйста.

Через два места от себя я замечаю мужчину, он тоже один, что-то черкает на полях газетной страницы. Ноги у него длинные и худые, ступнями он достает до пола. Баки четкой формы, хорошо выстрижены, лоб прорезает горькая складка, подбородок твердый, буйная курчавая шевелюра. Тот самый мужской типаж, говорю я себе, который играючи сразил бы меня наповал, будь я помоложе и понеопытнее. На нем белая видавшая виды майка и джинсы. И пока я изучаю его оголенные смуглые руки, бицепс с пунктиром заметных даже на темной коже густо-коричневых точечек-родинок, толстенную пульсирующую вену на шее и короткие завитки за ухом, я повторяю себе, нет, этот мужчина мне неинтересен, от слова совсем. Возле своего стакана – тоже чистый виски – он выложил четыре ручки, все одного цвета (вдобавок к той, которой что-то подчеркивает в так заинтересовавшей его газетной статье). Я опять повторяю себе, что он мне неинтересен, нет, слишком уж красив, причем красотой самого пошлого толка: даже придраться не к чему. И пока я скольжу взглядом с его бока вниз к бедрам, ловлю себя на совершенной неспособности устоять против соблазна заговорить с ним:

Нельзя ли воспользоваться одной из ваших ручек или вам нужны все пять?