Архив сельца Прилепы. Описание рысистых заводов России

Завтрак закончился, и мы перешли в кабинет. Вслед за нами принесли сыры, ликеры, кофе. Хомяков уединился со мною, и мы минут тридцать беседовали с ним о покупке и будущем заводе. Средства Хомякова были очень велики, но и его пугали затраты: 200 тысяч за жеребца, 75 тысяч за кобыл плюс расходы по оборудованию имения. Тем не менее он на это пошел. Правда, я тогда уже предвидел, что провести полностью в жизнь мой план едва ли удастся.

Желая закончить первую часть дела, я тотчас же позвонил Коноплину, поздравил его с продажей и просил немедленно приехать на Новинский бульвар, в особняк Хомякова. Коноплин, видимо, ушам своим не поверил, ибо голос его оборвался, когда он спросил меня: «Неужели это верно?..» Да, это было верно: в девять утра я впервые узнал, что Коноплин хочет продать за 75 тысяч рублей десять своих лучших метисных кобыл, а в два часа дня совершил эту сделку и кобылы были проданы. Хомяков заметил мне, что у него, конечно, нет в доме такой суммы, но я поспешил его успокоить, сказав, что можно дать Коноплину чек на банкирскую контору Волкова, где оба они чуть ли не с основания этого банкирского дома были клиентами.

Не прошло и получаса, как приехал Коноплин. Он был знаком с Хомяковым, но в доме у него появился в первый раз. На Коноплина произвела большое впечатление замечательная и своеобразная обстановка хомяковского особняка. Хозяин его был знаменитым орнитологом и тончайшим коллекционером, и дом его был настоящим музеем, а чучела редчайших экзотических птиц производили на всех чарующее впечатление. По просьбе Коноплина Хомяков стал показывать свои коллекции. Они переходили из одной комнаты в другую, а я остался в кабинете, где болтал с мадемуазель Эмилин, которая устроила мне сцену из-за того, что я уговорил Алексиса, так звала она Хомякова, истратить уйму денег – в ее пылком французском воображении эти деньги уже превратились в миллион!

Когда Хомяков с Коноплиным вернулись в кабинет, разговор принял общее направление и я счел уместным поздравить Коноплина с продажей. Хомяков, «муж такта и ума», как сказал бы в подобном случае наш незабвенный историк коннозаводства Коптев, также принялся благодарить меня и Коноплина и выразил удовольствие от покупки. Коноплин сиял: кроме блестящей продажи, его радовало, что создается грандиозный метисный завод и его лошади попадут в хорошие руки. Не мог он при этом, конечно, не учитывать и того, какое впечатление это произведет на спортивную Москву и как облегчит и ускорит продажу остальных лошадей.

«Давайте закончим формальности, – предложил я Хомякову. – Вы, Алексей Степанович, выдайте Николаю Михайловичу чек на семьдесят пять тысяч рублей, а я выдам вам расписку на половину этих денег, которые обязуюсь уплатить в августе этого года». Хомяков ни слова не говоря открыл ящик письменного стола, вынул чековую книжку и стал писать чек. Я наблюдал за ним и ясно видел, что, когда он выводил «семьдесят пять тысяч рублей», рука его дрогнула и он на минуту призадумался. Наконец чек был подписан. Хомяков привстал, чтобы вручить его Коноплину, но Николай Михайлович сам подошел к нему, взял чек, тут же написав запродажную на десять метисных маток своего завода по нашему выбору. Я в свою очередь выдал расписку на 37 500 рублей Хомякову, и сделка была оформлена. Было без пяти минут четыре, когда мы обменялись документами, ибо я тогда посмотрел на часы, желая знать точное время заключения сделки. 75 тысяч рублей за десять кобыл – это была цена для тех лет небывалая, и до нас никто таких денег за лошадей не платил! Я уверен, что, вообще говоря, 75 тысяч были самой крупной суммой, когда-либо единовременно уплаченной за лошадей.

На следующий день вся спортивная Москва узнала о том, что Коноплин прекращает охоту, ликвидирует завод и что десять кобыл он уже продал Хомякову и мне. Дом Коноплина был переполнен покупателями: здесь были и крупные московские охотники, и наездники, и барышники, и комиссионеры. Целый день трещал телефон, приходили и уходили охотники, шла торговля, и у Коноплина буквально в несколько дней расхватали всех его лошадей. Словом, Николай Михайлович блестяще провел ликвидацию своей конюшни и завода и выручил крупную сумму от продаж. Весь инвентарь также был раскуплен, а дачу через некоторое время купила пензенская коннозаводчица Н. Н. Устинова. Блестяще устроив свои дела, Коноплин уехал за границу, прожил там около полугода, затем вернулся в свое рязанское имение, где и поселился. Гостеприимные стены Московского бегового общества больше никогда не увидели этого знаменитого охотника. В последний период своей жизни Коноплин занимался хозяйством и организовал крупную молочную ферму, которую вел с большим успехом и которая приносила ему ежегодно большой доход. Я виделся с ним очень редко, да и то случайно. Коноплин в эти годы не любил говорить о лошадях и неохотно вспоминал про свою блестящую спортивную карьеру. Я думаю, в душе он сожалел, что вынужден был ликвидировать завод и конюшню, а потому и не любил возвращаться в свое счастливое прошлое.