Архив сельца Прилепы. Описание рысистых заводов России

Коноплин засиделся у меня и вполне подтвердил все мои предположения относительно причин, по которым он решил ликвидировать свой завод и призовую конюшню. Он прямо сказал, что разуверился в Аллен-Винтере, что его расстраивает Кейтон, который не ладит с лошадьми и подумывает об уходе к Телегину. Успехи завода Телегина Коноплин расценивал верно и тогда же предсказал необычайный подъем этого завода в ближайшие годы. Он заметил также, что со своим материалом будет не в состоянии конкурировать с Телегиным. «Если бы я имел возможность купить Питер-тзи-Грейта, я не продал бы завод, – меланхолически заметил Коноплин. – Но к сожалению, я этого сделать не могу». Он указал, что его средства уже не те, что сын его в этом году выходит в гвардию, на всё нужны деньги, а потому он предпочитает вовремя уйти, уйти с блеском, выручить хорошие деньги за лошадей и оставить о себе добрую память как об охотнике и коннозаводчике. «Если бы не сердце, – закончил он, – я бы боролся. Но боюсь, что не доведу начинания до конца, скоропостижно умру, и тогда жена и сын могут быть разорены».

Коноплин был совершенно прав, рассуждал разумно, но как мало охотников имели мужество поступить так, как поступил он. Впоследствии я не раз удивлялся тому, как хорошо знал Коноплин спорт, среду, в которой вращался, и, наконец, жизнь…

Беседа наша текла непринужденно. Густав Герштерер, мой камердинер, напоил нас кофе, а когда часовая стрелка показала двенадцать, он напомнил мне, что я сегодня в час дня завтракаю у г-на Хомякова. Коноплин встал, пожелал мне успеха, дружески со мною простился и уехал. Было без пяти час, когда я входил в гостиную Хомякова, где все уже были в сборе. К Алексею Степановичу Хомякову нельзя было опоздать, так как он был большой гастроном. Кроме мадемуазель Эмилин, очаровательной француженки, г-на Алмазова, приятеля Хомякова, доктора Нагеля и меня, никого не было, и мы сейчас же перешли в столовую. Там ожидал нас вылощенный господин, как потом оказалось, фокусник, ибо Хомяков очень любил фокусников, хиромантов, предсказателей и прочий подобный люд. Фокусник также сел с нами завтракать. Не успели мы усесться, как мой бумажник оказался в салфетке мадемуазель Эмилин: развернув салфетку, она его выронила, вскрикнув при этом. Я был немало удивлен, а кругом все весело хохотали. Это был первый фокус, за ним последовали другие, и завтрак прошел весело. Мы с Хомяковым говорил преимущественно о лошадях, но не оставались чуждыми общему веселию. Когда подали дичь и вино, я сообщил Хомякову под величайшим секретом о том, что Коноплин собирается распродать свою конюшню и завод. Известие это произвело на него ошеломляющее впечатление, что вполне естественно, ибо имя Коноплина пользовалось в Москве исключительной популярностью и его цвета за 25 лет привыкли видеть на первых местах на беговом ипподроме Москвы. Хомяков растерянно спросил меня: «Неужели будут продаваться и такие кобылы, как Слабость, Приятельница и Боярышня?» Я ответил утвердительно, после чего Хомяков задумался. Было ясно, что у него возникла мысль о возможности купить этих кобыл, но идет внутренняя борьба. Хомяков был большой любитель лошади и вместе с тем убежденный метизатор, он был поклонником коноплинских лошадей, и ему, очевидно, хотелось их приобресть. Я развил перед Алексеем Степановичем свой план. Я был в ударе, говорил хорошо и убедительно. Все слушали меня со вниманием, а проект покупки Питертзи-Грейта и создания большого метисного завода с таким материалом, как коноплинские кобылы, поразил воображение даже спокойных и уравновешенных людей. Хомяков загорелся и все повторял: «Неужели Слабость продается?!» Тогда я поставил вопрос ребром и предложил Хомякову войти со мною в компанию, предупредив его, что цена 75 тысяч рублей за десять кобыл, что у меня свободных денег сейчас нет, что в случае его согласия на покупку он платит мою половину сейчас же, а я возвращаю ему эти деньги осенью. «Решайте, Алексей Степанович, – закончил я, – и давайте создадим небывалый еще в России метисный завод, ибо Питер-тзи-Грейта еще ни у кого не было и никто из коннозаводчиков не начинал свою работу с таким исключительным материалом». В столовой воцарилась мертвая тишина. Я видел, что если дать Хомякову еще две-три минуты на раздумье, то он, убоявшись таких больших затрат, откажется от покупки, а потому поднял бокал и предложил выпить за будущие успехи и будущий завод. Хомяков, хотя и нерешительно – он действовал точно во сне, – поднял свой бокал, и мы чокнулись. Все стали нас поздравлять, и я облегченно вздохнул, ибо мне удалось провести крупное и интересное дело, которое должно было иметь немалые последствия для всей моей коннозаводской деятельности.