Асафетида

Центральная усадьба колхоза “Красная Русь” помечена ржавой вывеской, начавшей уже врастать в почву. Яма на въезде засыпана щебенкой. Прямо у входа на полтора этажа возвышается контора, подпаленная с одного угла. Напротив – сараеобразный сельский клуб, окна в котором скрупулезно выбиты до последнего, включая оба слуховых в крыше. Отдельная дорога ведет к вытянутому зданию, вроде барака или конюшни. О назначении заброшенных хозпостроек мне, городскому обывателю, приходится только гадать.

Население жилых двухэтажек, образующих общий двор, и в лучшие годы едва ли насчитывало сотню душ. Теперь дым из труб – единственный признак жизни, и летом усадьба наверняка сошла бы за призрак. Двор разделен надвое секцией сараев. Иные из них успели развалиться до состояния дров, для хранения которых когда-то предназначались. Хотя в сельской местности бывать прежде мне не случалось, панорама, когда я вглядываюсь в нее, кажется вдруг до боли знакомой.

Знаменитый целитель расположился в доме, третьем по счету от вывески, у которого припаркован УАЗ-469 “Козел” цвета хаки – единственный на поселок автомобиль. Скамья у подъезда, не крашенная, кажется, с советских времен, блестит от недавнего дождя. Точкин достает экземпляр рекламной газеты “Здоровье в дом”, припасенный в кармане, шумно отрывает лист, комкает и протирает лужу. Меня он приглашает присесть, а сам, не найдя рядом урны, направляется со своей промокашкой к мусорке в центре двора.

Навстречу ему из-за сараев, резвясь и напрыгивая на бегу друг на дружку, появляется пара молодых псов – судя по экстерьеру, родные братья: оба без ошейников и с проступающими через шкуру ребрами. Добежав до контейнера такой же, как они сами, коричнево-ржавой масти, псы по очереди на задних лапах заглядывают внутрь, и, не обнаружив съестного, уносятся прочь.

К тому времени, как из подъезда появляется опередившая нас парочка, меня уже начинает знобить от холода.

Уступив Николаю место на скамье, я дергаю скрипучую дверь с продырявленным камнем стеклом. На лестнице, несмотря на сквозняк, воняет деревенской уборной и прелой гнилью.

– Ипполит Иванович? – стучусь я, поднявшись на второй этаж.

– Архип

Иванович, – исправляет хозяин с нажимом.

Я извиняюсь, вместо Любимова, который перепутал имя.

Его квартира без удобств наугад напоминает нашу старую, островскую: прихожая, туалет, кухня и две крохотные комнатенки. Все двери закрыты, кроме одной, что ведет в приемную.

Пыльные жалюзи занавешены. Люстра с тремя хрустальными плафонами-шариками, между которыми сплел паутину скончавшийся, наверное, еще по осени паучок, тускло светит желтым. Стены помещения выкрашены в невыразительный белый цвет. Почти половину пространства занимает самодельный шкаф с фасадом из строганной доски.

– Одрец возьми, – командует целитель.

Не сразу сообразив, я беру табуретку и приставляю к конторскому столу, за которым в кресле, обитом пурпурным бархатом, восседает хозяин в грязно-белой мантии.

Угол слева от двери в четыре яруса уставлен иконами. Лампадку перед киотом Богоматери потушили немногим раньше моего прихода, и комната до сих пор окутана сизым дымком. Но даже сквозь душное ладанное благовоние отчетливо пробивается тот же, что и на лестнице, туалетный дух.

В узком лице знахаря проглядывается что-то нерусское. Ему то ли под семьдесят, то ли немного за. Длинные шишковатые пальцы похожи на пальцы скелета, и самодельная мантия, в которую он облачен как в мешок, не скрывает дистрофичной худобы. Посередине седой головы, будто циркулем, отмерена лысина в форме идеального круга.

Присев на краешек одреца

, я поведал ему сначала про гибель бабушки, потом про кошмары.

– А в яви мертвяков видишь? – Сразу попал в точку он.

Мое признание впервые услышал живой человек:

– Вижу.

Конечно, Костя был не первым и не единственным. Явления начались еще в первых числах декабря. После пар мое внимание привлек мужчина в черной униформе офицера СС возле памятника Ленину перед главным корпусом. Я толкнул Олю в бок. Та ответила недоуменным взглядом. И я принял верное решение промолчать. Какое-то время эсэсовец рассеянно изучал снующую по площади молодежную толпу, потом развернулся и зашагал по Октябрьскому проспекту в направлении вокзала. Импозантной статью призрак напоминал штандартенфюрера Штирлица.

Дома вечером того же дня я разглядел на детской площадке мужичка, по виду трезвого, но наружностью лишь немного опрятней бомжа. Когда через кухонное окно наши глаза встретились, он поприветствовал меня сидячим поклоном. Ничего мистического в этом вроде не было, однако, когда перед сном я подошел занавесить шторы, он так же одиноко сидел на скамье. Пусть и теплая, но зима его не смущала. На той же скамейке я заметил его следующим утром, выходя в институт. Он приветствовал меня почти беззвучным “добрым утром”, которого я не разобрал, но прочитал по губам.