Аскольдова тризна

И ещё поразила скальда грязь на улицах; хотя они были мощены брёвнами, но после дождей под колёсами повозок эти брёвна разъезжались, и тогда между ними образовывались непролазные колдобины. Видно, не только потом, спустя немало веков, говорили, что на Руси три беды: дороги, налоги (подразумевались разные виды взяток) и дураки. Правда, в большом количестве водятся последние и в других странах.

Народ в Новгороде суетный, вспыльчивый, самолюбивый, весёлый, любивший подраться, но добрый, отзывчивый на чужую беду. Как и сыну Афарея, пришёлся по душе Рюне жизненный уклад рабов и людей, от кого-то зависимых, но живших как свободные граждане.

Один раз скальд увидел Рюрика, выезжающего с дружиной на охотничьи ловы. Думал, что это изнеженный матерью князёк (говорили, что она никогда не расстаётся с ним, подсказывая, что и как делать), а предстал перед глазами крепкий, с гордой осанкой, красивый муж со внимательным, скорее даже цепким взглядом.

«Сладить с таким нелегко будет», — подумал Рюне, и тогда пришла на ум недавно сочинённая им виса о языке, который что знает, всё скажет, а чего не знает, и то скажет. «Потому верь не языку, а глазу», — говорили поэтические строки.

А пока шла суровая проза жизни среди чужаков, в строгом сокрытии своих замыслов, с оглядкой на всех и вся. Как подобраться к новгородскому князю?.. Этот вопрос, конечно, в первую очередь волновал ведьму. Она уже не раз вынимала его след, ходила к теремному двору колдовать на смерть и хворобу — но ничего на Рюрика не действовало. Ядовитое зелье, которое может держать в себе отраву долгое время, давно сварено Листавой и ждёт своего часа, да только, как ни билась, благоприятного момента не находилось, и, когда он найдётся, пока было неведомо.

Торстейн предложил убить Рюрика: как только в очередной раз тот отправится на ловы, норманн, вооружённый мечом, врубится в дружину, и лишь овладеет им берсерк, то обязательно пробьётся к Рюрику и зарубит его.

   — Сумеешь ли ты его зарубить — ещё неизвестно. А то, что нас после схватят и четвертуют — это точно! — заключил Олаф, который по праву владельца кузницы (на него была оформлена купчая) стал за главного. — Такое сотворить — под конец, когда ничего более нам не останется...

На том и порешили. Но тут же набросились на колдунью:

   — Карга вонючая, обессилела, а серебро захапала! Не изведёшь скоро Рюрика, я тебя в горне зажарю! — наседал на Листаву кузнец.

   — Молчи, огнепоклонник, калёным железом пропахший!.. Я скорее тебе морду поверну на спину... — И ведьма начинала что-то сыпать на уголья.

Не на шутку пугался Олаф, выгонял старуху из кузницы.

Так пока проходили у заговорщиков дни.

И Водима Храброго стало беспокоить, что дни проходили, а толку никакого не было. Поэтому позвал как-то к себе Кастора и сказал ему:

   — Поезжай в Новгород да передай отцу и Олафу... Если отравить или убить Рюрика не удаётся, пусть входят в сношения с волхвами и старостами... Пусть чернь поднимают... Лишь только это свершится, я с дружиной там буду незамедлительно.

Снова поехал Кастор в вольный город. Подъезжая к нему, погрузился в думы: «Как бы сия история ни окончилась: в пользу ли «морского короля» или Рюрика, — нам, грекам, всё едино будет... Может быть, Водим и даст горсть-другую серебра из своего сундука, но кружку пенного пива вряд ли поднесёт... Ему мы нужны как рабы-строители. На мой же умишко, так победа новгородского князя для нас с отцом куда выгодней!.. Если же и останемся в звании рабов, то заживём в Гардарике словно вольные люди. Я даже жениться смогу. Дети мои, а значит, внуки отца, скрасят ему на чужбине последние годы... В неволе же у норманнов мне, понятное дело, жену и детей иметь не позволят. Вот и гляди, что лучше... Передам Олафу повеление Водима Храброго, а с отцом поделюсь этими мыслями. А там посмотрим...» — решил Кастор.

Новгородский верховный жрец Сережень лохматый, аки пест бурый. Но макушка на его голове гладко выбрита ножевым лезвием, выкованным в киевском Родене[48]

и Закалённым по-особому — в туше живой жирной свиньи. Мочку правого уха волхва оттягивала тяжёлая серебряная серьга.

Сережень резал на буковых дощечках историю русов от Богумира, при котором создавались роды в Семиречье, ещё до исхода их к Карпатским горам, за тысячу триста лет до Германериха... И вот теперь уже надо отдавать дань сегодняшней поре, когда пришёл в Новгород Рюрик.

Тонкие стружки с дощечки завивались колечками и спадали меж колен волхва на сосновые доски пола, и под острым стило[49] оживало время.

«И вот дымы, воздымаясь, текут к небу. И это означает скорбь великую для отцов, детей и матерей наших, — резал Сережень. — И это означает — пришло время борьбы. И мы не смеем говорить о других делах, а только об этом...»

Верховный жрец вздохнул тяжко, кривыми узловатыми пальцами захватил висевший за плечом на стене корец[50], зачерпнул в бадье воды, выпил и снова принялся за дощечки.