Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях

— По-моему, формулу Пастернака «быть знаменитым некрасиво» вы восприняли чересчур буквально. Хотя известно, что Борису Леонидовичу недоставало громкого успеха. Он говорил, что «у большого писателя должен быть большой читатель». А вы намеренно избегаете светской жизни, которая дает прежде всего связи, которыми на Руси всегда дорожат больше, чем деньгами. Не кажется ли вам, что затворничество — это путь к забвению?

— Признаться, поздно менять стереотипы поведения, связанные, возможно, с моим комплексом. Ведь детство я провел в небольших гарнизонах, где служил отец. Когда в тринадцать лет я начал писать стихи, то считал это потайным, отчасти стыдноватым делом. До сих пор писательские братания, или, как теперь говорят, тусовочная жизнь, представляются мне чем-то нецеломудренным. К тому же я не уверен, что литературная известность напрямую зависит от интенсивности светской жизни. Известность, которую я получил (гораздо большую, чем заслуживаю), доставляет удовольствие исключительно потому, что для этого я ничего специально не делал.

— Ваш дебют состоялся в журнале «Юность» в 1988 году. Тогда читатели впервые узнали стихи Н. Искренко, Ю. Арабова, В. Друка. Сейчас о компании метаметафористов, увы, подзабыли. А вы, принадлежащий в те годы к противоположному полюсу поэзии — кругу концептуалистов, по-прежнему оставались в центре литературной жизни. Как можно в течение десяти лет сохранять известность и ничего для этого, как вы говорите, не делать специально?

— Видимо, я пишу то, что люди хотят читать. Именно в этом вижу причину востребованности пусть у неширокого круга читателей. Уступая иным коллегам в мастерстве и природной одаренности, я компенсирую сей недостаток способностью, невзирая на литературные моды, прислушиваться к собственному голосу. К примеру, мне захотелось прочитать стихи про любовь к маленькой дочери. Но никто их теперь не пишет, и тогда я сам сочинил 20 сонетов, обращенных к Саше Запоевой (моя настоящая фамилия — Запоев, Кибиров — псевдоним).

Если я склонен к сентиментальным, ностальгическим чувствам, значит, есть и другие люди, не лишенные нормальных реакций. Честно говоря, я был уверен, что, написав эти сонеты, совершил дерзкий, непростительный поступок. Большинству друзей, правда, стихи понравились, но были и те, кто промолчал. А провозвестник всяческой литературной крутизны В. Курицын посвятил разбору этих сонетов огромную статью, где довольно забавно доказал, что Кибиров не так простодушен. Автор, по его мнению, позволил себе авангардный жест.

Конечно, я лукавлю, говоря о безыскусной сентиментальности своих сочинений. Для того чтобы дорогие мне темы не выглядели профанацией, я использую приемы постмодернизма. Вменяемый читатель понимает, что имеет дело уже не с Асадовым и не с Доризо…

— В цикле «Памяти Державина» спародированы стили нескольких поэтов — от Фатьянова до Окуджавы. Вы относитесь свысока ко всему советскому периоду русской литературы?

— Не скрою, меня всегда возмущала двойная оценка, когда речь заходила о литераторах советской эпохи. Для того чтобы определить их место в нашей культуре, критик заведомо убирает мировую и предшествующую революции русскую литературу. Тогда получается, что А. Межиров — великий поэт. По сравнению с кем? По сравнению, скажем, с Фатьяновым и Куняевым. А если творчество того же Межирова ввести в контекст великой русской, эмигрантской словесности и литературы андерграунда, который возник у нас еще в 30-е годы, начинает складываться иная картина. По мне лучше быть букашкой, но в ряду с Кантемиром и протопопом Аввакумом, чем выморочной фигурой в этой невзрослой, детсадовской советской культуре.

— Вы тоже похоронили советскую литературу?