Автор Исландии

Хроульв вошел в самый разгар «Ain’t that a shame», словно девятнадцатый век в шерстяном свитере: от его плеч шел лохматый свет, он тянулся за ним по пятам из коровника в сенник – клочки шерсти и травинки в бороде были подсвечены. Он пришел, чтоб исполнить соло на саксофоне? Не вполне. Грим тотчас метнулся в сено и выключил американское радио.

– Ты от всех этих радиовоплей рябым станешь! Где приемник?

– Вот… здесь.

Даниэль из Фьёрда смотрел, вытаращив глаза, как Грим из Хельской долины выкопал транзистор из стога и подал отцу. Фермер выхватил его у мальчика из рук, затем посмотрел на Данни:

– Йоуи уезжает.

Рыжебородый вышел на улицу с самой популярной в Америке песней под мышкой, а мальчики за ним. Фермер остановился во дворе и начал болтать с почтмейстером о видах на улов сельди; Грим подкрался к нему сзади и незаметно сменил настройки: с «АМ» на «ДВ».

Через два дня они встретились на самом верху Хельярдальской хейди возле большой каменной вехи. Для Грима дотуда было два часа пешком, для Даниэля – два с половиной. Хотя иные ради Америки проделывали гораздо более долгий путь.

– Привет!

– Привет!

– Я… я не мог. У меня… а ты давно здесь?

– Нет, только пришел.

– Он сломался? Не работает?

– Нет-нет, я просто тебя решил подождать. Радиоприемник лежал у его ног. Самый волшебный предмет. Грим нагнулся за ним, включил. Прибору потребовалось время, чтоб нагреться в зябком высокогорном воздухе. Радиоведущий окинул взглядом землю. Условия были вроде сносными: погода сухая, шикарная облачность, лишь несколько алых солнечных пятен низко над восточным горизонтом. Бекас напрягал крылья о воздух, словно ударник высокого полета – свои самые тонкие цимбалы, – пока в черном ящике не появился звук:

«…and, Dana, this is your Long Distance Dedication…»

Друзья – такие семилетние – сидели под вехой и смотрели на Восточноречную, Камнеречную, Лисьеречную и Ледниковую долины, Округ и величавые горы Дирфьётль в дальней дали; сейчас солнце лило золото на утесы, словно эти минуты нарисовал сам Кьярваль[113]. Но мальчики ничего этого не видели. Они видели лишь целый большой зал-барак, наполненный народом, где все танцевали и во время танца разговаривали, а некоторые, танцуя, курили, а у многих на плечах были погоны, как у военных, а у всех женщин были жутко красные губы, а на сцене был оркестр из восемнадцати человек, множество труб и тромбонов, а ударник черный, как баран с Межи, только рога не такие большие. А потом вышел певец – очень «крученый» брюнет – военный по имени Дикки Валентайн или что-то в этом роде и некоторое время пел. Потом трубачи затрубили со всей силы: они надували щеки воздухом. Но получалось у них все равно очень нежно: словно маленький «пук» из большого тела – как то, что иногда получается у папы по утрам, когда он нагибается под скатом крыши, чтоб спуститься с чердака, – а потом вышел Дикки Долинный и еще немного попел, а потом снова диктор, а потом – целая куча народу, и все кричали и пели, и еще кто-то как будто собирался указать им, куда им идти, а потом снова диктор, в этот раз немного взволнованный, а потом другая песня, и шуму и буйства в ней было гораздо больше, она прямо началась со стука, а потом вступил человек, который начал считать: «Раз, два, три…» (по крайней мере, так им показалось), и он как-то не пел, а считал дальше: «пять, шесть, семь», – а потом ритм убыстрился; они никогда не переживали подобного – этот ритм захватил их и потряс, схватил и затряс, чуть не выкатил из них сердце на камни, и они сами не могли понять, что чувствуют, просто смотрели друг на друга и собирались что-то сказать, но окаменели, – и тогда они просто улеглись на спину под вехой, уставившись в небо, а песня уносила их над миром. В мгновение ока все закончилось. Песня завершилась громом и треском, словно все барабаны и все другие инструменты разом попа́дали. А потом вернулся диктор – и не мог сдержать себя: он рассмеялся, и мальчики тоже начали смеяться: что-то произошло – и тотчас произошло снова, потому что диктор рассмеялся опять и почти заорал (краснухой он, что ли, заболел?). Он снова поставил ту же самую песню. Сразу же просто взяла и снова зазвучала та же песня:

One, two, three o’clockFour o’clock rockFive, six, seven o’clock

Eight o’clock rock

Певец снова начал считать – и тут мальчики уже не смогли усидеть на месте. Ритм тянул их за собой, словно марионеток, он начал мотать их туда-сюда – что здесь творилось? Они не могли сдержаться и брыкались ногами, выбрасывали вперед руки так часто, как только могли, колбасились и трясли головой, волосами.

Nine, ten, eleven o’clockTwelve o’clock rockWe’re gonna rockAround the clock tonight