Автор Исландии

И они тоже начали считать вместе с певцом, смотрели друг на друга со смехом, высчитывали друг друга, орали друг на друга, бесновались как могли. Они считали: «Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один…» Они досчитали до трехсот сорока трех – и тут ударная установка снова вся рассыпалась, вбежал диктор, запыхавшийся, совсем как они, двое мальчишек, случайно ставших свидетелями премьеры первой песни в стиле рок посреди Хельярдальской пустоши в июле 1955 года. Две минуты восемь секунд упорядоченного шума. Которым предстояло изменить всю культуру Запада. Они попытались отдышаться, держа руки на коленях (а перед глазами у них все кружилось), а затем выпрямились и увидели, что на пустоши начался камнепад: из вехи, из мелкощебеночных участков, с валунов покатились камешки.

А потом появилась Эйвис. Она приехала за ними на старом тракторе «Интернейшнл». Она помахала. Они подбежали. Грим подскочил к самому трактору и заорал на свою сестру, как дикий зверь:

– РООООК!

Она произнесла:

– А?

– РОКИДИКЛОООК!

– Ну, Грим! – Она повернулась на сиденье и окинула взглядом долину впереди. Ласковый вечерний ветерок сдул прядку с ее щеки на лоб. Эти темные глаза, эта белая кожа. Это лицо ценой в миллион долларов. «Интернейшнл» 41-го года выпуска. Она стиснула зубы, и в уголках рта у нее появились мягкие складки – одно из самых необъяснимых в мире явлений. Ей показалось, что с прошлого раза долина слегка изменилась. Она снова посмотрела и увидела, что рок-н-ролльщики уже влезли в прицеп, неистово голося. Она закричала сквозь тарахтение мотора:

– Мальчики! Сидите в прицепе смирно!

– Раз, два, три, четыре, пять – рок! – проорал Грим, и они снова принялись плясать как сумасшедшие, выкрикивая числа и вопя «РОООК!». В них вселился бес.

Глава 33

Сталин стоит на полке. Стоит на полке и машет толпе. Он уже двое суток подряд простоял там, маша рукой. Все остальные давно разошлись по домам. Кроме меня. Я лежу на койке здесь, в желтой комнате в Доме-с-трубой, и коротаю белые ночи с товарищем Сталиным. Он стоит там на высокой полке рядом со старым пропыленным подсвечником и каким-то непонятным кувшином. Порой он поднимает затекшую руку и машет, щурит глаза и почти улыбается. Как в старину с трибуны Мавзолея. Мои мысли маршируют мимо него, поднимают к нему глаза, одна за другой, никак не уймутся, так и катятся вперед по кроваво-красной площади.

Сталин стоит там один. Всех остальных он уже убил.

«Смерть одного – это трагедия, смерть миллионов – статистика»[114], – говорил граф Сосо. А нынешние историки добавляют, что на самом деле это число составляло восемьдесят миллионов. И в каждом из этих восьмидесяти нулей все население Исландии может уместиться четыре раза. Но душ, убитых им, было гораздо больше. И одной из них был я. Я – жертва сталинских репрессий.

«Здравствуй!» – говорю я ему. Он не слышит, ведь он так далеко. «Коба!» – зову я. Затем пробую: «Сосо! Иосиф!» А затем: «Сталин!» – но тут прихожу в себя и вспоминаю, что на нижнем этаже спит, а может, и не спит, Йоуханна. Какой съемщик неуемный. Съемщик с ума сбрендил. Громко зовет Стального среди ночи, – а за комнату-то не платит! На самом деле я не уверен, собирается ли она взимать эту плату. Когда сегодня вечером я поднялся к себе, она лежала в моей кровати, положив руку под щеку, а потом подняла на меня глаза и шутливо сказала:

– А ты с Давидом Стефаунссоном знаком?

– Да, встречался как-то, – ответил я, не зная, куда деваться, и в конце концов уселся в прогнившее трухлявое кресло с обивкой, стоящее напротив кровати. Она лежала там, словно маленькая девочка, которая пытается вести себя возбуждающе. Это было самое причудливое, что я видел в жизни. Престарелая малютка улыбнулась мне, словно лягушка, делающая карьеру. Разумеется, она ожидала, что я вскочу на нее, словно кобель на амурном свидании.

– Давид был красавцем.

Она действительно думает, что меня лучше всего завлечь именно таким способом?

– Да-да, он… был красивый.

– Да, это точно. А сейчас наш Давид совсем-совсем состарился, – сказала она и посмотрела на меня глазами, в которых было написано: «А ты – молодой». Сколько же ей лет-то? Восемьдесят?

– Не хочешь у меня на зиму остаться? – продолжила она.

– На зиму? Да… не знаю, – сказал я и попытался посмотреть в окно, словно ждал парохода.

– Ну, ты, наверно, в кровать лечь хочешь?

– Да, наверно… наверно. Я все-таки прилягу, – ответил я как можно более безучастным тоном – и заметил, что Сталин все еще стоит на полке. Не человек – бес. С этой чертовой грузинистой усмешкой. Я посмотрел на старуху – этот старый предмет на «моей» подушке. Она снова ухмыльнулась:

– Да, да, как хочешь, так и поступай. Я много места не займу.

– Что?

– Я много места занимать не буду.