Байкал - море священное

— Ну, сразу и вылавливать, — поморщился Мефодий Игнатьевич. — Да и не управишься со всеми. Много их…

То и волновало, о чем говорил. Но кое-что и при себе держал, не желая обидеть человека, которого раньше считал деталью домашней обстановки, хотя мог бы и сказать, что тот стал одной из причин его тревоги, когда вдруг захотел самостоятельного дела. Верно что, одной, и не самой важной, с нею можно было бы сладить, когда б не появились иные, куда более сильные причины. Всю жизнь думал, что работает не только для себя, хотя и про свой интерес не считал вправе забывать, но мало-помалу понял, что это не так, и его дело, если кому и надобно, то лишь от невозможности заняться чем-то еще. Впрочем, и теперь оставались люди, которые верили ему, но с каждым днем их становилось все меньше. И Мефодий Игнатьевич почувствовал, что скоро их не станет вовсе. А когда это случится, дело его развалится.

— Скучно мне, Иконников. Обидно. Я все время считал, что люди уважают меня. Но, как выяснилось, ничего подобного, и отношение ко мне примерно такое же, как и ко всем этим теперешним подрядчикам, которые навроде тебя только и думают, как бы урвать побольше. Скажи, отчего ото?..

Он едва ли мс впервые заговорил со стариком на «ты», и не заметил итого.

— Вы ж сами как-то говорили, что все в России нынче пошло кувырком.

— Разве? Не помню…

Мефодия Игнатьевич поморщился, а не найдя, что еще сказать, ушел, но через поделю снова вернулся к этому разговору. Однако Иконников умело уклонился от него, сказал, что ему надобно срочно ехать па байкальский лед. И Студенников не сумел настоять па своем. Он словно бы робел перед этим человеком, точнее, не перед ним самим, уже не молодым, с внешностью откровенно неприятною, а перед его напором, стремлением достичь своего во что бы то ни стало, то есть перед тем, что прежде так нравилось в людях. Он чувствовал какую-то вину перед этим человеком, и она сковывала, не давала возможности быть спокойным и рассудительным. Что же это за вина такая?.. Неужели так сильно действовало на Мефодия Игнатьевича обстоятельство, что в недавнее время он относился к Иконникову не как к человеку со всеми его дурными я добрыми наклонностями, а как к вещи, пускай и одушевленной, но неизменно находящейся в доме и ставшей привычной?.. Скорее, так и случилось. Отношение к человеку, как к вещи, по случаю приобретенной им… Отношение, которое со временем поменялось и не могло не потревожить Мефодия Игнатьевича. Он терпел Иконникова, хотя подчас хотелось накричать на него или даже прогнать из дела. Он ничего не сказал и на этот раз, когда Иконников засобирался на байкальский лед, словно походя уронив с усмешкой:

— Вам, уважаемый, можно позволить себе раскиснуть, деньги-то к вам все одно рекою текут. А я так не могу, не имею права.

— Черт знает что!.. — буркнул Мефодий Игнатьевич и спустя немного тоже вышел из конторы.

А деньги и впрямь рекою текли, не сказать чтобы это не радовало, а только подчас становилось неспокойно, когда думал про то, что не прикладывает усилий, а дело все крепится, ширится. «Что же получается? — думал. — Значит, если завтра не станет меня, ничего не поменяется с моим делом, и кто-то другой — не я — будет получать прибыль?..» Эта мысль неприятно поразила, долго не мог свыкнуться с нею, а может, так и не свыкся и лишь отодвинул ее подальше, на закраешек сознания.

Через неделю снова встретил покалеченного солдатика, обросшего рыжим волосом, сидел тот в темном и пыльном углу станционного нежилья, подложив под себя костыли. Подошел к нему, опустился на корточки:

— Ты что ж, не уехал?..

Солдатик зашнырял шустрыми глазками по лицу Мефодия Игнатьевича, не узнавая, сказал:

— Барии какой-то с денежкою легко расстался, сбил меня с пути… Я с тою денежкой, по моему разумению немалой, братов встречал с каждого поезду, угощал. И про все другое забыл, потому как горько и больно: калека ить… кому я нынче нужон?..

Заплакал солдатик, а потом заговорил о белье, которое во всякую пору было у него в ранце чистое, перед каждою атакою менял, хоть всего и белья-то солдатского — две пары…

— Я русский человек и хотел помереть по-русски. А нынче и белья не стало, вчера сменял на бутыль самогону. Как же я теперь помирать-го стану? Во что добрые люди обрядють меня? Иль в грязном и подыхать? Не хочу. Не желаю. А все тот… доброхот, чтоб его!..

В смущении отошел Студенников от солдатика, долго бродил по рабочему поселку, потемну пошел к разлюбезной Александре Васильевне, чтоб поплакаться на ее широкой груди. Она, единственная, умела если не понять, то посочувствовать во всяком случае.

20