Байкал - море священное

Так и жила Мария в неупокос, от которого, впрочем, не очень-то страдала, а случались минуты, когда делалась довольная собою: вот, дескать, какая я, всего имею поровну — и радости, и боли, не жадничаю, понимаю, что и другим жить… А ребенок становился все настырнее, просился на бел свет. Сидела как-то за чашкой чая со стариками да с мужем, говорила о ближнем и ясном, но говорила так, словно бы не слыша своих слов, думала о другом, находилась в таком состоянии, когда вроде бы и ладно все и в то же время отчего-то тревожно, мир кажется маленьким и тесным, а что как для ее ребенка не достанется места в этом мире и сделается он лишним, никому не надобным, кроме матери?.. Она часто думала теперь об этом, вот и нынче тоже, сидела за чаем и думала, как вдруг острая боль пронзила всю ее и неимоверная, непостижимая тяжесть надавила на низ живота, такое было ощущение, что попала в тиски и уж не вырвется. Застонала, сползла с табурета. Сафьян склонился над нею, осторожно, стараясь не смотреть в искаженное болью и сделавшееся дурным лицо, отнес ее в спальню. Мария не видела ничего вокруг и ничего не понимала, забыла и про то, что так долго и с такою надеждою ждала ребенка. Не помнила про это, как не помнила, почему оказалась в тесной спальне и отчего возле нее копошится какая-то страшная, с распущенными волосами и с суетливо снующими руками старуха, что-то делает с ее животом, и от этого становится еще больнее и хочется подняться, схватить старуху за горло и что есть мочи душить. Мария так и поступила бы, когда б у нее были силы подняться, по не сделала этого и с ненавистью смотрела на старуху, которая, должно, ведьма, прилетела окаянная, чтоб помучить… Мария не кричала, отчего-то думала, что, если закричит, станет еще хуже, ведьма-то поди, только и ждет, а потом возликует, окаянная, и утащит ее в преисподнюю. И все же в какой-то момент, не выдержав мучительной боли, закричала:

— Мама! Маменька!.. Что же это, господи!..

И разом вспомнила маменьку, похоронила ее, неутешная, на старом городском кладбище и осталась одна во всем свете, отец помер еще раньше, работал на ткацкой фабрике, где и она, кровью харкал последние годы, делался слабым и худым на глазах, отошел мирно, без обиды на людей. Он и жил гак же, стараясь не причинять никому зла, и потому его не любили фабричные, блажной, говорили, а может, и хуже: приставлен хозяином следить за нами?.. Но это было не так, и Мария знала, что не так, не хотел отец видеть в людях зла, когда же доводилось сталкиваться с ним, вяло взмахивал руками:

— Что же вы, братцы, зачем же?.. Надобно не пущать зло в сердце.

Чудной был, на миру, говорил, и смерть красна… Но отчего-то люди норовят прятать от других болячки, душевные ли, еще ли какие. Что же они, иль опасаются не братниного к себе отношения?..

И задумается, маленький, шустроногий, маменьке по плечо. сядет на приставку у барачной печки и долго будет сидеть так, не скрывая грусти, которая на сердце. А скрыть надо бы… Маменька не любила, когда отец словно бы отстранялся от них, жил тем, что на сердце, и видел другое что-то, не свычное с людским миром.

А Мария пошла в мать, принимала жизнь как есть, не ловчила убежать от нее, и на фабрике с утра до ночи, другой жизни и мыслей других, утянувшихся из общего строя, не знала и, когда пошли бабы с отчаянья крушить-ломать станки, взяла в руки кувалду, благо, здорова была, вся в маменьку, и весело сделалось вдруг и трепетно: вон они, вражьи станки, подойду и ударю, рассыплются враз, и нс сильные вовсе, нет. ломкие, а раньше думала: господи, проклятье-то! Видать, так и будут до скончанья веку сосать кровушку, никуда от них не денешься. Но оказалось, что не так уж и страшны станки, а даже податливы и слабы, в иные мгновения чудилось — и вовсе не вражьи дети, а свои, кровные, от сердца, и жалко их тогда делалось, небось поработала на них немалое время, а когда выходила надобность, своими же руками старалась навести ремонт им. Но то были мгновения, улетали и малого следа не оставляли.

Так все и было. И суду присяжных говорила дерзко и смело, потому что другие тоже говорили дерзко и смело и не хотели жалости к себе.

Мария вспомнила и про городишко, в котором жила. Деревянный, крохотный, пожелай только — и весь уместишь в ладони, каждый закоулок знаком с детских лет.

Все-то увидела, но от этого не сделалось спокойнее, хотя в животе отпустило и боль, которая минуту назад была не переносимой, исчезла. Не хватало в воспоминаниях чего-то важного. Силилась понять, чего именно, и не сразу, но все ж поняла и это. Не было в воспоминаниях Сафьяна, бродили какие-то фабричные парни, нахальные, все на одно лицо, зазывали, требовали, ругались… А она отмахивалась от них и все искала глазами Сафьяна, доброго и ласкового, очень похожего на отца, и — не находила, и ревмя реветь хотелось. Не осталось сил и рукою пошевелить, измоталась, хоть бы до постели добраться… Но крепка Мария духом, опять вышла на улочку и все бродит промеж людей и все ищет… А когда стало невмоготу искать, позвала тихонько:

— Сафьяпушка, где ты? Милый…