Байкал - море священное

Как-то Мария сказала, что невмоготу ей думать об одном мысли ни к чему не приводят, добегут до стенки, слабые, и свянут. И тогда, не ожидая от себя этого, Сафьян сказал, что знает про нее все, да и почему бы и не знать про свою жену и, смутившись, начал говорить, что приехала к нему издалека, вначале жили в малой деревеньке близ города Дородинска, ладно жили, да на беду разлилась река и порушила все окрест, от их избы бревнышка не осталось И тогда приехали в эти места. Благо, тут было чем заняться Дорогу строить начали железную. «Берите, сказали, кирку да лопату, работайте…»

Не больно-то мастер Сафьян придумывать, и слова-то подбираются не бойкие, тусклые, робкие, но, может, потому и поверила, что не мастер говорить, и оживилась, и сказывать начала про разное, о чем Сафьян и в голове не держал, к при меру, о печке в избе, будто-де сильно дымила и дверка едва держалась, сколько раз она, Мария, просили муженька чтоб починил, а он все не возьмется. Разве не так?..

Сафьян не отворачивался, не разводил руками, говорил

— Так и было, чего уж тут?..

Мария смеялась, силилась подняться с постели, но он не давал:

— Потерпи, старики сказывают, скоро наладишься и заживем тогда..

Зимние ночи длинные, а дни короткие, предложили как-то старики:

— Можа, к нам перебересся? Отсель и станешь ходить но первой зорьке на дорогу? Чего ж попусту сбивать ноги?

И Мария про то же… Согласился. Слышал не раз: ложь во благо… Для кого же эта, теперешняя ложь во благо: для Марии ли, для него ли самого?.. Сразу не скажешь. Все ж Сафьян словно бы ожил, начал примечать многое, чего прежде не видел, случается, идет по зимней тайге и вдруг остановится, заслышав щебетание лесной птахи, удивится, чего это она, иль гнезда лишилась и теперь мается, бесприютная? И захочется увидеть птаху, и станет рыскать близ проселка, пока не отыщет… Знает, горше всего на земле неприютность, когда нету отчего дома, ничего-то нету, пустота, и заботиться не об ком, и спешить некуда. Все-то не мило, и ласковое пришептывание молодых березок, столь не похожих на вековечные, неторопливые в движениях деревья, древесной па мятью привыкших знать про свою умудренность и достоинство с их очевидной нетерпеливостью и всечасной устремленностью куда-то, словно бы им опостылело денно и нощно стоять на одном месте, не вызовет на суровом лице улыбки.

Не то нынче в душе у Сафьяна, многое там поменялось, и боль сделалась меньше. Да, меньше, думал Сафьян, но не ушла и не уйдет, разве что когда он сделается беспамятливый и слабый. Как Мария… Ох, плохо ей, и вспомнить нечего — ни доброго, ни злого. Да хоть бы и злого! Говорила как-то, обливаясь слезьми:

— Раньше не задумывалась, что это такое — человек. А теперь знаю, это когда в сердце живет еще и прошлое, и не надо напрягаться, чтоб вспомнить, тут оно, рядышком. Бери. А нынче и взяла бы с радостью, да нету ничего!..

Мучилась незнаньем того, что было с нею прежде. Иногда сказывала про свои сны, а они все одни и те же: словно бы идет она, беспамятная, по горящему лесу, криком тайга полнится, горластым, птичьим, мечутся птахи, а синего неба, лас нового все не найдут, кругом одна только алость, и падают птахи в огонь, задохнувшись в дыму. И упала одна из птах прямо ей в руки. И самой страшно, и невыносимая боль во всем теле, а все ж догадалась прижать ее ко рту и дышать на нее. Ожила птаха, зашевелилась. А когда из огня вышла, та и вовсе расправилась, но не слетает с ладони, косит зорким глазом, щебечет про что-то. Уж потом поняла, говорила птаха про ее, Мариину, жизнь, грустное говорила, вроде бы уж станет она как деревце, в одиночестве взросшее в голой степи, ничего-то про себя не будет знать, откуда и зачем оказалась посреди песчаной, где только змеям вить гнезда, земле? И то будет мучить долго, может, до последнего дня Человек тем и отличается от всего другого, щебетала птаха, что, случается, живет памятью, это когда больно сделается на душе. И полегчает сразу.

Слушал Сафьян полюбившуюся женщину, и на сердце сладко ныло. Вспомнил себя, недавнего, и удивился, дога давшись, что и муки, которые не оставляли, тоже помогали жить. Злые и студеные, так что сердце замирало, когда дела лось особенно горько, бывало, что уходили, притомленные и тогда он начинал беспокоиться, и это беспокойство было горше самих мук, к которым, кажется, уже привык, за ним ничто не стояло, ни малого действа, гнетущее, никуда не звало и все нашептывало: вот и ладно… и пропадешь… Измаявшись вконец, Сафьян тянулся К' тем мукам, что ушли притомленные, и тогда подолгу держал в голове прошлое и все распалял себя, распалял, и они приходили снова, муки его, и он уже привычно замыкался в себе, и делался скорбным безучастным ко всему.