Байкал - море священное

Христе неприятен Лохов: прижимист и лукав, уж успел позабыть про то, что вместе выходили из баргузинской тайги, прячась от злого людского глазу. Он все больше с Крашенинниковым, про разное толкует с ним, а чаще про свою тоску печаль, которая все гонит куда-то, гонит… Выйдет за строи тельную зону, где тайга тихая и ласковая, прислонится к дереву и долго стоит так, прислушиваясь к неясному и томящему что на сердце. А бывает, что и до Байкала добредет, ступая по снегу медленно и сторожко: позанесло нынче, угодишь в ямину, заваленную снегом, — выберешься ли?.. А море белое-белое, глянешь раз-другой — и глазам больно. Повсюду торосы, есть и высокие, остроглавые. Когда долго смотришь на них, чудится, будто это церковки крашеные, принаряженные, зайти б туда и помолиться, авось полегчало на сердце и отпала бы тоска-печаль. И помолился бы, да отвык.

Шел как-то по скользкому байкальскому льду, изредка останавливался, глядел под ноги и там, под синею толщею видел другую жизнь, сребротелая, ласковая, искрится, разбегается в разные стороны шустрыми табунками рыбок, но вдруг остановится посреди синей тишины, шевелит длинными осетровыми усами, высматривает ли что-то, а может, просто притомилась и теперь отдыхает? Чудная жизнь там, под толстым льдом, непонятная глазу, а хотелось бы и про нее знать Уж такая у него душа, у Киша, ей все мало, до разной разности страсть как охочая, вроде бы и успокоилась, присмирела, да только чуть… Случится малое, и она тут же на дыбки и мучает, мучает. Не однажды пытался уйти со строительства дороги, а все возвращался, злясь на себя и не понимая, что с ним. Приворожливая какая-то «железка», не укладывается в голове, что ничего уж не будет: ни торопливого шараханья с гружеными тачками по гибким мосткам, когда вдруг занесет и, чудится: еще немного, и полетишь вниз, на каменистую землю под потемневшим снегом, но нет, почувствуешь в себе силу, дремавшую до поры до времени, и не упадешь под мостки, покатишь тачку дальше; ни тоннелей, зайдешь вовнутрь и попервости ослепнешь, пока не привыкнут глаза к тусклому свету фонарей, долго идешь, продираясь сквозь глухую немоту, и жутко на сердце от мысли, что над тобой толстые, в заматерелое дерево высотой, пласты земли, а вместе радостное и непривычное что-то захлестывает, подумаешь, ух ты, а ить это мы, мужики, сотворили!..

Нет, не под силу ему уйти с «железки».

Странное чувство, со всех сторон непонятное: ну кто он такой, спрашивается, подрядчик, что ль, про которого сам царь-государь знает? Вовсе нет, битый-перебитый, разными-прочими обидами до самого донышка выпитый, а все ж живой, и ему тоже хочется светлого, ясного, увидел однажды: мужичок неказистый, а ловкий полез по каменной отвесной стене, пока не очутился на самом верху, над входом в тоннель, и уж там, обвязавшись веревками, вывел кистью, обмакивая ее в краску, буковки какие-то… Потом прочитал, трудно ворочая языком: К ВЕЛИКОМУ ОКЕАНУ. Прочитал и — растолкало сердце, едва дотерпел, пока мужичок не спустился на нижнюю галерею, пристал к нему:

Слышь-ка, дай и мне помазать. Жа-лаю!..

Мужичок ничего, добрый.

Да ты, поди, и грамоте не знаешь? спросил только.

Отчего ж не знаю?.. На торжках обучен кой-чему И написал уж на другом тоннеле корявые буковки, ду мал, мужичок сам полезет, перепишет, но нет… заспешил, за торопился. Дела!.. А Христя не ушел, еще долго стоял у входа в тоннель, задрав голову и любуясь, думая про разное, про то, к примеру, что лет через пять десять придут сюда люди и прочитают, подивуются:

До чего же неловко писано!.

А и ладно! сказал громко и пошел от тоннеля. Был он в этот день грустен, задумчив, вроде бы вовсе не похож на Киша, которого знали в артели. Подмененный какой-то… А может, и впрямь подмененный? Все в нем сдвинуто, и оттого когда хочет ревмя реветь смеется, и наоборот когда радость на сердце, не покажет ее, словно бы стесняется иль боится, что уйдет, и малого следа от нее не останется.

Верно что, сдвинуто… На прошлой неделе денежка про пала у Лохова. Зловредный мужик, за копеечку удавится. По менялся начисто, а было время одной тропкой хаживали, одну нужду терпели. Раньше и поучить мог, думал для пользы же. Возьмет, бывало, за шкирку да маленько тряхнет. Теперь отступился: горбатого могила исправит. А все ж грустно Уж пора бы и попроще смотреть на жизнь, попусту не маять себя, а не умеет. Многого еще не умеет и нередко теряется, хотя не показывает виду, а люди про него думают разбитной и все-то нипочем… Кабы так!

Но, пропала денежка у Лохова, видать, вытащил кто то, пока он отсыпался после урока. Поднялся на ноги, намеревался нынче же смотаться в деревню, хвать за пазухою, денежки нету, не греют Посинел аж, долго слова не мог вымолвить, а потом как закричит — зазвенело в ушах у артельного люда, и рядчик не усидел за ширмою, оказался подлеЛохова.

Начали выяснять — кто, зачем?.. Все указывало, что повинна в сем деле вороватая рука Хорька. Сам жаловался другой я нынче, а рука… зараза!., все тою же осталась пакостною. Пропаду через нее!

Долго препирались, решили проверить…