Байкал - море священное

— Помню, когда был мальцом, отец все больше толковал про дело, неделями не подходил ко мне, не брал на руки. Я, конечно, обижался, а потом стал ненавидеть это дело, оно казалось каким-то чудищем, которое подмяло отца под себя и всем угрожает. У меня, помню, даже игра появилась: выйду во двор, смастерю из глины крепость, а потом отойду от нее маленько и начинаю кидать камни, а когда попаду в крепость, радуюсь; крепость-то не обычная, а дело… чудище, которое поедом ест отца. И нынче порою кажется, что передо мною чудище, и я никак не совладаю с ним. Того и гляди, сожрет.

— Бедненький ты мой, — говорила ласково Александра Васильевна и все клонилась к его плечу, все клонилась.

15

А хувараки преследовали Бальжийпина, он чувствовал это на каждом шагу. Куда б ни пошел, в каком бы улусе ни остановился, люди говорили, что здесь были хувараки и спрашивали про него. Знать, что по твоему следу идет кто-то, не очень приятно, но Бальжийпин старался поменьше думать о том, что стало бы с ним, если б хувараки настигли его. Много лун назад, когда мальчишкою привезли его в дацан, служил там молодой сонгол[13]

, принял по-доброму, утешал, если мальчишка начинал сильно скучать. Бальжийпин привязался к сонголу, расспрашивал про житье в дацане, и тот отвечал, и не было в его словах успокоенности, и вовсе мальчишке делалось грустно, когда сонгол начинал сказывать про прежнюю свою жизнь в Селенгинской степи, про скакуна, на котором занимал первые места в скачках. А потом сонгол исчез. Его долго не было в притворах дацана, и Бальжийпин стал понемногу забывать о нем, как вдруг он появился, шел по чистому, и соломка не шевельнется, двору, так не похожий на прежнего, молодого и сильного, легкого и проворного в движениях; шел вяло, и тоска стыла в глазах и страх, едва поспевал за хувараками. А потом он навсегда исчез из жизни Бальжийпина. Шептались в дацане по темным углам:

— Водворен нарушивший священные устои в дальнюю темницу, под храмом, где и примет смерть, отринутый, без воды и пищи. Так повелел Совет мудрейших.

Бальжийпин неплохо знал притворы дацана, но и там были места, куда не пускали. Наверное, в одном из таких мест, утаенных от людского глаза, глухих и мрачных, куда не доходит малый узелок света, все еще спеленутая по рукам сыромятными веревками, томится душа бедного сонгола, которому сделалось тесно посреди молитвенных стен и мучительно захотелось на волю, туда, где пасутся дикие табуны, а люди не прячут друг от друга глаза и улыбаются, когда хорошо на сердце, и грустят, если встретят па пути неладное. О, сколько же раз Бальжийпин испытывал те же чувства, и не только в детские годы, а и повзрослев и многое поняв из учения, которое принято священнослужителями как догма!. Вдруг да и затомит в груди, и, не в силах совладать с собою, подойдет к вратам дацана и долго будет смотреть в тихую голубую даль, и тогда встанет перед глазами не эго, нынче увиденное, — другое, смутное и неясное, по малости лет не все сумел запомнить, — вроде бы тускло светящий очаг в отчей юрте да смуглые, с длинными худыми пальцами, руки матери, проворно бросающие в синий огонь аргальные лепешки, а чуть спустя узрит шуструю зеленоглазую речку близ Шаманкиного улуса, случалось, прибегал сюда и подолгу бродил, испытывая себя на крепость, в холодной, почти ледяной и в самую жаркую пору, так что пальцы на ногах тотчас же и задеревенеют, воде.