Балкон на Кутузовском

Полино сознание словно обособилось и стало существовать вне времени. Она сама этого уже не понимала, просто время, в котором она прожила всю свою восьмидесятипятилетнюю жизнь, сейчас вдруг скомкалось, сместилось, перемешалось, словно кто-то властной рукой залил его в большой сосуд, хорошенько взболтал, и на поверхность выплыло искрящееся детство – она, совсем еще крохотка, какие-то куклы в бантиках, заливистый смех, прогулки под белым кружевным зонтом на жарком астраханском солнце, немного выцветшая поляна, настойчивый собачий лай и мама под ручку с папой, который все время грозил ей кривоватым пальцем… Тут же вместе с ней, маленькой, смеялись и кричали ее собственные дети, две девочки и два мальчика, и всем им в одном детском возрасте – пяти лет, наверное, – было вольно и весело. Изредка всплывало перед ее глазами чье-то взрослое лицо, отдаленно знакомое, которое невозможно было распознать – черты его не были ясны, словно на лице лежала полупрозрачная колышущаяся дымка. Рот открывался, но слов слышно не было, так, одно шипение, словно заело старую пластинку. Потом лицо отдалялось в темноту, и Поля чувствовала, что кто-то невидимый ведет ее за руку, настойчиво и уверенно, точно зная, куда и зачем, а ей так не хочется идти и оставлять всем этим детям большой красный мяч. Она топала ногой, упиралась, как могла, пыхтела, отмахивалась, и тогда незнакомое лицо снова появлялось перед ней, выплывая из тумана, снова скрипело, а отдельно, рядом с ним, возникал скрюченный палец, но на этот раз не отцовский, нет, отец с мамой стояли в отдалении и улыбались. Палец появлялся ниоткуда, принадлежал неизвестно кому, он и с рукой особо связан не был, просто грозил, покачиваясь из стороны в сторону, и очень Полю волновал, будоража воспоминания о грозном отце и наказании неизвестно за что.

– А чем вы тут занимались? Выходили хоть куда-нибудь? – спросила Лида, поднявшись с ящика и выпрямившись во весь рост. – Пойдем, расскажи, заодно и чайку попьем. Или тебе сюда принести?

Незнакомое лицо снова заскрипело перед маленькой Полей, и ей показалось, что ее куда-то опять тащат, а отец издалека качает головой, не разрешает идти. Мама же была абсолютно спокойна, она придерживала шляпку рукой, чтобы поднявшийся ветер ее не унес, и все еще держала отца под руку. Дети вокруг бегали, играли с собачкой в мяч и визгливо хохотали. Собачка породой не отличалась, но блистала сообразительностью. Она приносила мяч то одному ребенку, то другому, каждому по очереди, а когда принесла его Поле, то кто-то вдруг с силой девочку приподнял, и она оказалась на кухне перед своей синей чашкой с чаем. Чашка у нее была исключительно персональная, и в любом состоянии Поля признавала только ее, синюю, в золотой рисунок, вместительную, высокую и слегка граненую. Радио играло что-то приглушенно-бравурное, почти не слышное, но похоже было, как будто где-то далеко по проспекту идет демонстрация с оркестром. Потом Бернес проникновенно зашептал «С чего начинается Родина», и Лида чуть прибавила звук.

– Зачем это? Я не хочу! Куда вы меня привели? Что я вам такого сделала? – Поля была не в настроении. Нижняя челюсть ее задрожала, глаза заволокло слезами, и она стала резкими движениями смахивать со стола невидимые крошки себе в руку. Ее никто здесь не понимает, всем этим посторонним людям совершенно наплевать на ее желания, а сейчас ее волнует только одно – как она вернется на ту поляну к отцу? Ведь это не объяснить этой странной женщине, она только посмеется над ней. А отец будет ждать, может, даже станет ругать ее, и совершенно правильно станет, она ведь ушла без разрешения.

– Как же вы так со мной? А еще взрослые люди… – она уже не сдерживала слезы, а плакала и плакала, даже не пытаясь остановиться. Ей казалось, что на ее плач должен прибежать родитель, просто не может не прибежать, ведь ему надо выяснить, почему плачет его дочь.

Лидка посмотрела на мать, но та вдруг затихла, улыбнулась, словно услышала что-то приятное, и протянула кому-то руку…

За Полей пришли.

Папа взял ее за руку, крепко и надежно, и повел на залитую солнцем поляну. Она была уже вся в цветах, как на пасхальной открытке. Поля с удивлением смотрела, как трава поднимается из проплешин, становится сочной и высокой. Расцветали цветы. То, что обычно заняло бы целый день или два, происходило на глазах – вот мак, «мачок», как называла его Поля, поднимает свой мохнатый бутон, и тот на глазах раскрывается, блестящий и красный, похожий на звериные алчущие язычки. Василек, гвоздичка, золотая лоза, иван-чай, колокольчики, клевер – душистые, крупные, чуть более яркие, чем обычно растут в лесу.