Балкон на Кутузовском

Вечерами роль смотрительницы брала на себя Поля, забирая правнучку к себе в каморку и запасаясь книжками, раскрасками и всяким детским, что могло бы заинтересовать Катерину. Выходить дитю на люди было нежелательно – народ по вечерам набирался разношерстный, молодой, пьюще-куряще-гулящий, а отдельные товарищи могли сказануть что-то веское и не совсем подходящее для детских ушей.

***

«Дорогие наши Вера Петровна и Иван Иванович!

Наверное, вы расстроились, прочитав речь Никиты Сергеевича. На самом деле, Робочка сказал, что на совещании было все гораздо мягче, он отнесся к Роберту по-отечески, за все время (совещание шло два дня) раз 7–8 обращался лично к Роберту, противопоставляя его Вознесенскому, говоря, что Роберт более мужественный и зрелый, и что Роберт будет настоящим бойцом. Настроение у него сейчас неплохое, но он очень волнуется, как вы воспримете это событие. Сам он сидит в Переделкино, работает, хлопочет насчет дачи. В день совещания Алена поскользнулась на половике и сломала правую руку. Два перелома и отрыв какой-то кости. Переломы смещенные, первый гипс положили неправильно, был большой отек и страшные боли. Пришлось срочно ехать в больницу, начала чернеть рука. Врачи сказали, что приехали вовремя, дело могло дойти до ампутации. Сейчас все в порядке.

Получили посылку, большое спасибо! Помидорки отправили Роберту. Кабачковая икра очень вкусная. Остальное ничего не открывали.

Целую крепко,

Лида».

Вечерними гостями были в основном бывшие институтские друзья Алены и Робы, многие из которых уже вылупились в «великие поэты», «великие писатели», «великие архитекторы» и всякие другие «великие». А трое талантливых и ранних самородков, которые довольно часто захаживали на Кутузовский к Крещенским, убилось. В разное время и при разных обстоятельствах, но довольно кучно – решили, что их тонко организованные души не в состоянии выдержать циничное и жестокое время. Ведь когда какое бы время ни было, оно всегда оказывалось циничным и жестоким. Особенно для поэтов. Так и ушли они один за другим, сначала красавец Володька застрелился, пустив себе пулю в «уже разбитое сердце». Пошел на такое из-за одной циничной замужней шалавы, которая клялась в любви, слушала стихи, но предала его, мужа не бросив, а найдя себе другого любовника, уже не поэта, а товароведа из ГУМа. Володька по шалости этой дикой и в молодом порыве и порешил себя, оставив мамке записку: «Мама, прости! Больше нет сил, не справился…» Жестоко поступил с матерью, долго его потом осуждали и никакие его прекрасные стихи не помогли осознать такой страшный, вернее, страшно глупый поступок.

Почти сразу за ним ушел Юрка, его сокурсник по Литинституту, очень самобытный поэт, ни на кого по манере и складу ума не похожий, обещавший много, но так и не исполнивший этих обещаний. Он особо-то и не пил, хотя модно это в то время было и выпивка зачастую шла параллельно с писательским творчеством, одно было как-то неотрывно связано с другим. Так вот в один зимний дачный день, а морозы тогда серьезные под Москвой стояли, звенящие, он, хорошенько приняв, вышел во двор за сарай, где был навален огромный сугроб, и зарылся в него, как медведь какой или другая дикая животина. И застыл насмерть в неловкой позе.

Жена сутки проискала его по друзьям-знакомым, морги-больницы объехала по дороге на дачу – нет Юрки, ни живого, ни мертвого. Да и на даче не было, но смутила недопитая бутылка беленькой на столе да отсутствие закуски. Пошла вокруг дома и увидела из сугроба синюю мужнюю руку…