Балкон на Кутузовском

А потом они поехали на Черное море, в Анапу. Федор Степаныч, как отличник коммунистического труда, получил значок, грамоту и две путевки в санаторий, в величественное белое здание с колоннами, затерянное среди душных кипарисов и одиноких пальм. Изольда Тихоновна на море выехала впервые, была она женщиной городского типа, сухопутной, воды боящейся как огня. Привезла внушительный чемодан с нарядами, с радостью их выгуливала. Да и в море начала потихоньку осваиваться. Под пристальным руководством Федора Степаныча, конечно. Они углублялись немного, по пояс, Федор Степаныч трогательно поддерживал супругу под мягкий животик, а Изольда Тихоновна, задорно хрюкая, била розовыми, чуть ошпаренными солнцем ножками по воде. Делала успехи. Федор Степаныч ее хвалил, радовался результатам и гордился прекрасной выдержке и правильному дыханию начинающего пловца.

– Иииии раз, выдох под воду, чтоб я видел пузыри! И вся вытянулась в струночку, вытянулась!! Ииии два, голову вверх – вдох! В это время руки и ноги делают гребок под себя, но чуток в стороны, как лягушка! Вдохнула, и снова выдох под воду, это ж очень просто! Воооот, поплыла, поплыла моя красавица! Молодец, золотко, молодец!

Чтобы порадовать мужа, Изольда Тихоновна уходила на море рано утром и упорно тренировалась, чтобы обязательно вернуться до того, как Федор Степанович проснется. Научилась хорошо держаться на воде, освоила лежание на спине и могла довольно долго так продержаться, выставив в качестве маяка одну ногу вверх. Готовила к концу пребывания мужу сюрприз. Море всегда было спокойным, маняще-зовущим, интригующим, приручающим Изольду Тихоновну к своей стихии. А Федор Степаныч нарадоваться не мог на сногсшибательные успехи молодого пловца, восхищаясь спортивным талантом супруги.

Но иногда и с хорошими людьми случается плохое – однажды он проснулся, а жены рядом не было. Он подождал немного у окошка с видом на море, потом спустился по широкой лестнице в столовую. Завтрак был уже в разгаре, даже подходил к концу. Их столик в самом углу у высокого окна смотрелся как-то слишком одиноко в этом галдящем улее. Сердце его отчего-то отчаянно застучало, и он бросился на пляж, прибавляя шагу. Увидел знакомую пляжную сумку с элегантными костяными ручками, которую купил своей Изольде перед самым отъездом у спекулянтки, – жена его тогда наругала, что дорого и расточительно. Подошел, схватил ее, сиротливую, и сердце в страшном предчувствии забилось еще сильней. Он стал искать, сощурившись, знакомую головку в прибрежных волнах, но не увидел, людей в этот слишком ранний час было совсем немного. Забежал по колено в воду, словно этим мог привлечь жену, вернулся к родной цветастой сумке… Бросился сначала к спасателям, затем в милицию, даже зачем-то сообщил директору санатория, что пропала жена.

На следующий день двое милиционеров нашли его на пляже, убитого, постаревшего и вглядывающегося вдаль, и доложили, что да, найдено тело утопленницы в нескольких километрах от санатория, что надо, гражданин, посмотреть, может, ваша, может, опознаете. Отвезли куда надо, завели в убогую комнату, сняли с тела простыню. Федор Степаныч и рухнул без сознания, увидев, что стало с его красавицей.

Домой ехал в багажном вагоне, рядом с ней. Почернел от горя. «Как так, – думал, – сколько раз ему случалось тонуть во время войны, и в штормы и в штили, и днем и ночью, и под обстрелом, сколько морской воды в него вошло, как захлебывался и шел на дно, подстреленный, но нет, всегда находил путь спастись! А тут, в мирное время, в ласковое солнечное утро, у самого берега – раз, и все… Все мы хрупкие, кто больше, кто меньше». Инфаркт, сказали, просто инфаркт, мгновенно, без мучений. «Где же тут справедливость, – думал Федор Степаныч, – отчего Бог человека приманивает радостью, дает вздохнуть счастья, а потом вмиг всего лишает? Отчего?» Ему казалось, что мысли его слипаются, сердце уже не стучит, а хлюпает, и он исчезает сам, словно затягивает его в невидимую черную дыру. А он даже не сопротивляется…

Так и прожил он много лет в скорби, непонимании, запустении и обиде на Бога. Замариновал себя в квартире, выходя лишь на работу. Лет через пять убрал с телевизора салфетку со слониками, герань со временем завяла сама. Остался от прошлой жизни лишь гордый олень на стене. Федор Степаныч осознал наконец, что жизнь его теперь утратила всякий смысл, абсолютно пуста, и стал ее заполнять ненужными знакомствами и натужной общественной активностью. Убивал время, чтобы не сидеть дома. Суетился через силу, чтоб доказать себе, что пока жив. Тоскливо ему было одному, очень тоскливо. То дружинником пойдет ходить по набережной, влюбленных пугать, то поедет в лес, кустов накопает и высадит у дома, и то не у своего, а у соседнего, то целый ледяной город слепит собственноручно на детской площадке – с горками, башенками, сказочными фигурами, на который со всего района станут приходить люди глядеть и радоваться.