Балкон на Кутузовском

– Что ж ты, нежная такая, во врачи-то пошла? – навис над ней Магомед, и его легонькие хлопки по щекам девушки плавно перешли сначала в опасливо-осторожные ласки, но довольно быстро превратились в настойчивые и грубые. Приводить ее в себя он раздумал. Лицо его налилось жаром, он запыхтел и стал медленно вести грязным пальцем по белой Евиной шейке вниз, к груди, пока не зацепил лифчик. Потом с силой рванул пуговицы на девичьей блузке и освободил одну Евину грудь, тяжело засопев. А как он мог сдержаться при виде целой молодой девушки, теплой, пышной, слегка дышащей, с подрагивающими веками, голубой пульсирующей жилкой на шейке и так выгодно отличающейся жизнью от остальных гостей? Он задрал ей юбку, сорвал трусы и взял ее тут же, среди грязного белого кафеля, вынутых человеческих кишок, синих тел и формалиновых тряпок, взял деловито и сурово, будто справляя нужду. Ева сразу очнулась от боли и тяжести чужого тела, придавившего ее к жесткому топчану. Она хрипло закричала. Поначалу решила, что умирает или уже умерла и что ее сейчас раздевают догола, чтобы выложить на железный стол, написав на плече химическим карандашом ее фамилию. Но Магомед придавил грязной ладонью ее кричащий раззявленный рот и жарко зашептал в ухо:

– Не бузи, ты же сама этого хотела… Хотела же? Признавайся… Я почувствовал… Хотела… – И неестественно резко стал дергаться на ней, будто огромный богомол в мудреном танце, пока по всему его телу не прошла мощная судорога. Он обмяк, закатив глаза, но сразу встал и совершенно по-будничному вытер еще не опавший член трупной тряпицей, глядя с усмешкой на Еву, окостеневшую от боли, ужаса и унижения.

– А у тебя прекрасная тазобедренная композиция, – нараспев проговорил он, не застегивая пока штаны. – И бедренные кости хороши, помнишь, как они называются? – Он провел пальцем по внутренней стороне Евиного бедра. – Femur…

Ева полностью очнулась, резко вскочила и что есть силы оттолкнула санитара. Тот, широко взмахнув руками, ударился спиной о стол с Жеребенко. Ева, натягивая трусы, тихо, но отчетливо произнесла:

– Еще раз притронешься ко мне, отрежу хер, пожарю с луком и заставлю тебя сожрать. Так и знай, я всегда говорю правду. – Она немигающе посмотрела на него. – Отдай студенческий, и чтоб больше я о тебе не слышала!

Так случился ее первый и последний мужчина. В общежитии у нее началась истерика. Насыщенная такая, с массивными рыданиями, вырыванием волос и криками. Девчонки окружили ее, стали выспрашивать, но причину Ева назвала другую – что к телам в морге не относятся как к людям, пусть даже к бывшим, и ей очень страшно будет умирать, когда придет время. Девчонки переглянулись, покрутили пальцем у виска и оставили ее успокаиваться. Но потом она еще несколько дней не могла отмыться. Мыла руки, стояла под душем, выходила, сушилась и снова под душ… Вставала ночью, чтоб помыться, как только начинались кошмары про морг и Магомеда.

Изменила эта встреча ее жизнь, раз и навсегда изменила, словно отняли у нее ее саму в тот вечер. Почерствела Ева, замкнулась, перестала улыбаться, переродилась, стала холодной, как собачий нос. Об этом случае никому никогда не рассказывала, но мучилась зловещими воспоминаниями каждую божью ночь…

Потом закончила с отличием институт и окунулась в работу, не давая себе ни секунды отдыха и даже не допуская мысли о том, чтобы когда-нибудь выйти замуж. Доверяла отныне только детям, женщинам и животным. И все. Жизнь ее была словно копейка поломатая. Ее бабушка так часто про кого-то говорила, а на практике доля такая выпала внучке…

К Лидиному Федор Степанычу Ева Марковна относилась ровно, даже чуть по-дружески, но за подругу переживала все равно – вдруг обидит, снова повстречает очередную «единственную», как у него это в жизни принято, где-нибудь у себя в магазине или в поликлинике, не дай бог, и снова-здорово во все тяжкие, а Лидка останется с разбитым сердцем. У Лидки на это всегда был ответ: «Я его не держу, умный от меня не уйдет, а дурака я сама оставлять не стану». А Ева все выискивала в Федор Степаныче скрытые и припрятанные намеки на потерю интереса, но нет, прицепиться было не к чему. Но несмотря ни на что, вроде как на всякий случай, держала его на мушке, как снайпер вражину.

– Хорошо, конечно, что ты при мужике, я не спорю, – сказала Ева Лиде, сев как обычно у холодильника на маленькой кухне Киреевских и подперев тяжелое оплывшее лицо руками. – А у меня к ним какая-то ярая непереносимость развилась. Вот не терплю, и все! Аж шерсть дыбом встает! Не верю! А ты вот веришь, стало быть, при всей твоей богатой на мужиков биографии.

– Я не верю, когда не понимаю, Ев. А Федор Степаныча понимаю. И значит, верю, – ответила Лида.

– Ну да, он же у тебя солдатик. Кусок дисциплины. Редкость в их загадочном племени. Но понимаешь, даже когда они молчат, в их глазах все читается… Вся эта подлейшая предательская суть.