Баталист. Территория команчей

Подводки. Проблема телерепортера в том, что из гостиницы репортажа о войне не сделаешь, – нужно быть там, где все происходит. Приезжаешь, встаешь перед камерой так, чтобы было видно тебя и дальний план справа от тебя, и начинаешь говорить. Если стреляют и слышно, как пули свистят над твоей головой, начало репортажа производит впечатление; но часто именно из-за шума все это никуда не годится. Бывает, что вся работа насмарку и приходится начинать сначала, если в процессе съемки ты добавил от себя пару ласковых; другими словами, ты только что вещал нечто типа: «Этим утром ситуация сильно ухудшилась в секторе Витез», – и тут совсем близко раздается раскатистый взрыв, и вместо того чтобы сказать: «В секторе Витез», ты говоришь: «В секторе… ах ты ж, сука!» А в другой раз в голове вдруг становится пусто, ты стоишь перед камерой, смотришь в объектив как последний болван, не в силах выдавить ни слова, потому что заготовленные фразы исчезли из башки, как информация с жесткого диска, который тебе только что отформатировали. Потом возвращаешься в тыл или в Мадрид, и всегда найдется какой-нибудь кретин, который спросит у тебя: неужели выстрелы были настоящие? И ты не знаешь, то ли это шутка и нужно смеяться, то ли дать ему в морду. Однажды Мигель Гонсалес из газеты «Эль Паис»[149]

в присутствии Маркеса заявил, что ему доподлинно известно: Барлес платил солдатам, чтоб они стреляли, когда он записывал свой текст, как будто на войне за выстрелы нужно кому-то приплачивать. Поскольку Мигель Гонсалес был из тех, кто появлялся на войне только наездами, и не знал, что Маркес обычно работал с Барлесом, самым приличным словом, которое он услышал в свой адрес в тот раз, было «мудозвон». «А еще мы подкупаем раненых, чтоб они разрешили себя ранить, и мертвых – чтобы дали себя убить, – процедил Маркес. – И платим картой „Американ Экспресс“!.. Так что отсоси…»

В бывшей Югославии было полно таких «туристов выходного дня». Испанские миротворцы называли их «японцами», потому что они приезжали, быстренько фотографировались и по возможности сразу же уносили ноги. Кто только не побывал в Боснии: депутаты парламента, интеллектуалы, министры, премьер-министры, вечно спешащие журналисты и много других любителей надувать щеки. Они возвращались в цивилизованный мир и организовывали концерты в знак солидарности, устраивали пресс-конференции и даже писали книги, объясняя человечеству глубинные причины этого военного конфликта.

В Сараево побывал даже юморист Педро Руис[150]

– в бронежилете и с видом смельчака. Средняя продолжительность подобных экскурсий на войну колебалась от одного до трех дней, но экскурсантам этого было достаточно, чтобы ухватить суть происходящего. Приезжаешь из Мостара или Сараево, весь грязный как свинья, вылезаешь из бронированного «ниссана» и натыкаешься в холлах гостиниц Меджугорья или Сплита[151]

на этих типов, расхаживающих в бронежилетах и касках с выражением неустрашимой отваги на лице, «рискующих своей жизнью» за пятьдесят, а то и за двести километров от тех мест, где стреляют. В ночных кошмарах Барлес снова видел Маргариту Ретуэрто, уполномоченную по правам человека[152]. В голубой каске миротворцев она выглядела фальшиво, как кукла. «Счастливого Рождества, мальчики, сю-сю-сю, надеюсь, вы скоро вернетесь по домам», – а в это время какой-то укуренный легионер из задних рядов кричал ей, что она еще «вполне себе ничего». Или Барлесу вспоминалось разочарование старого друга Пако Лобатона[153], приехавшего в Боснию для съемок очередного выпуска передачи «Кто знает где?» и узнавшего от товарища, что выстрелы, которые он слушал всю ночь, были лишь стрельбой пьяных хорватов, которые, празднуя Новый год, напились ракии и палили в небо, и что настоящая война идет в пятидесяти километрах севернее, в Мостаре, куда Пако совершенно не горел желанием отправляться.