Баталист. Территория команчей

Три года назад в Петрине Маркесу почти удалось заполучить свой мост. Они перешли через него вместе с наступающими сербами, вступив в город, когда последние хорватские защитники Петрини уже отступали[161] под натиском танков Югославской федеральной армии. Барлес стоял посреди главной улицы, наговаривая на камеру какой-то на ходу придуманный им текст вроде: «Петриня вот-вот падет», и дальше в том же духе, и вдруг они увидели несколько хорватских солдат, спасающихся бегством. Один, полноватый, в каске пожарного и с охотничьим ружьем, остановился перед камерой и, смешивая итальянский и хорватский, произнес:

– Много танка, tutto kaput. Nema soldati [162] и nema ничего. Io sono

[163] последний, и я ухожу.

Это были его слова, почти дословно. В это время в конце улицы показался сербский танк, и Маркес, стоя в полный рост, снимал, как трассирующие пули, свистевшие буквально между его ног, попали в какого-то солдата, который лежал на земле с РПГ-7 и целился, пытаясь этот самый танк подбить. Потом все побежали, воцарился хаос; на земле истекал кровью раненый, а Барлес, пытаясь помочь ему остановить кровь, влез в кадр – «шел бы ты в санитарки, придурок»; прогремел оглушительный залп из танкового орудия, которое выстрелило практически в упор, и все бросились бежать, включая раненого, прыгавшего на одной ноге. В кадре никого не осталось, и только Маркес, плавно переведя камеру с крупного плана простреленного бедра солдата на общий план, продолжал невозмутимо снимать. Несколько часов спустя эти кадры облетят весь мир, и телеканал TVE будет использовать их еще целый год, рекламируя свои услуги новостной службы, но в тот момент Маркесу и Барлесу было плевать на новостную службу. Они стремглав бросились вслед за всеми к мосту, преследуемые танком, и Барлес вспомнил, что столько не бегал аж с восемьдесят второго года. Тогда на прибрежном шоссе между Сайдой и Бейрутом ему пришлось спасаться от израильских танков «Меркава»[164]. И в тот же самый день Ману Легинече[165]

, решив, что Барлеса убили, ходил по больницам и разыскивал его, расспрашивая всех про «cаафи эспани» [166], испанского журналиста, которого «подстрелили». Но с тех пор прошло уже десять лет, и сейчас ноги у Барлеса и Маркеса, как, впрочем, и у Ману, были уже не те. Задыхаясь, они все же добежали до противоположной стороны моста у Петрини, где уже было заложено столько динамита, как будто взрывать собирались по меньшей мере кафедральный собор Загреба. И вот тогда, упав на землю, Маркес сказал:

– Я хочу этот мост, – и начал готовиться к съемке.

Но у него ничего не вышло. Взрыв всё откладывали, а времени до выпуска теленовостей оставалось все меньше. И ровно через двадцать минут, когда им пришлось уйти, оставив за спиной нетронутый мост, появилась Кристиан Аманпур с Си-эн-эн и ее оператор Раст[167], здоровенный парень, спокойный и приветливый, бывший десантник, воевавший во Вьетнаме.

– Вот вам, наверное, досадно, война-то на сегодня закончилась, – поприветствовал их Маркес.

И он был прав. Из всех телевизионщиков только ему и Барлесу удалось стать очевидцами отступления хорватов из Петрини. Кристиан и Раст вернулись вместе с испанцами в Загреб и уговорили их поделиться отснятым материалом в обмен на разрешение поработать в монтажной студии в гостинице «Интерконтиненталь». Раст, добрый малый, потом еще долго на скучных посиделках в гостинице «Холидей Инн» в Сараево со смехом цитировал слова Маркеса:

– «Война-то на сегодня закончилась», – и его просто распирало от хохота.

Кристиан Аманпур тоже любила вспомнить эту историю, когда они потягивали виски при свете свечей в Сараево, а снаружи город сотрясался от ударов сербской артиллерии, в то время как Поль Маршан пытался, правда без особого успеха, затащить ее в постель. Маршан был внештатным сотрудником, работавшим на несколько французских радиостанций. Он прожил в столице Боснии дольше других журналистов, поэтому был знаком со всеми местными дельцами черного рынка и передвигался на старой машине, кое-где прошитой пулями, с надписью: «Не трать пули, я неуязвим»[168]. Однако это было неправдой. В конце девяносто третьего его все же настигла пуля калибра 12,7 мм и раздробила ему предплечье. Самое точное определение случившемуся дал Ксавье Готье из «Ле Фигаро»[169], написавший, что локтевой сустав и радиоприемник Маршана превратились в одну сплошную кашу.