Беглый огонь

Была в этом какая-то непостижимая тайна: в падении золотого листа с берез… Как и в закате солнца… Торжественная, неисповедимая тайна увядания, ухода, возможно, перехода в иную жизнь, понять которую здешним мирским не дано…

Почему уход человека не столь же прекрасен, как заход солнца? Или мы что-то перепутали в этой жизни?..

Когда такие мысли настигали, Филин пугался: вдруг замирал, встряхивал головой, прогоняя наваждение… Когда-то, подростком, он писал стихи; с годами не просто стеснялся этого, как слабости, но тщательно собрал все рукописи и уничтожил. И все стало на свои места. Лишь иногда тоска, возникающая словно ниоткуда, из каких-то неведомых глубин души, пронзала острой иглой, будто просвистевшее время, — навылет.

И в такие минуты Филину казалось, что он прошел мимо себя, прожил другую, чужую жизнь, а его собственная осталась где-то далеко, вне его теперешнего черно-белого мира, там, где трава оставалась зеленой, вода — голубовато-прозрачной, небо — бездонно чистым, а солнце — золотым, как высвеченный прощальным теплым лучом лист…

Да и время в разном возрасте идет вовсе не одинаково. Эйнштейн именно это утаил в своей теории. Когда-то день был длиною в год, теперь год длиною в день… Вот люди и обманываются с самой юности. Когда им двадцать, они думают, что впереди еще три-четыре жизни… Похожие на сказки… А когда человечек опомнится, глядь, солнышко скрылось уже за горизонтом, и лишь последние лучи окрашивают небо… Сиреневым… «Никого не пощадила эта осень…»

Когда он подмял под себя собственную жизнь?.. Зачем он это сделал?.. Теперь судить поздно. Да и — не судите…

Филин отошел от окна. Стол, где в безукоризненном порядке лежали оставленные к изучению бумаги, и его гладкая, матово-черная поверхность успокаивали. Все становилось на свои места, словно в формулу подставили цифры и решение сошлось с ответом. Тревожащая магия окрашенных золотом и багрецом листьев осталась там, за окном. И стала казаться просто наваждением. Одним движением Филин закрыл жалюзи наглухо, резистором отрегулировал мягкое искусственное освещение в комнате, сделавшей ее похожей на бункер. Но жизнь — это и есть бункер; каждый защищается как может, строит вокруг себя стены, барьеры, башни, чтобы остаться неуязвимым для других и — господствовать. А вся эта чепуха из желтых листьев и первого снега — для голодных оборванных шизофреников, называющих себя творцами; их гордыня по сравнению с апломбом политиков или амбициями служивых — как вавилонская башня над пятиэтажками…

Филин вспомнил свои юношеские ночные посиделки за стихами… Не правда, что рукописи не горят… Огонь, очищающий огонь, он единственный смог покончить со слюнтяйством и хлюпничеством ранней юности. И освободить время действию. А действие рано или поздно превращается во власть. Одно жаль: время течет неодинаково и необратимо. Хотя и к этому, в конце концов, привыкаешь.

Филин уселся за стол и сразу обрел душевный покой. Кажется, это было в сериале Юлиана Семенова? «На столе его лежали чистые листы бумаги, и это вносило в его жизнь какой-то смысл». Это о Плейшнере: доктор был бедолагой-романтиком в мире циников, поэтому и кончил так грустно и нелепо, проломив фонарь подъезда и вывалившись на мирную мостовую. В шпионаже любители долго не живут. Хм… Жизнь странная штука: она не прощает цинизма отрочества так же, как и романтизма зрелости. Всему свой срок.

Ему, Филину, опостылело все, и прежде всего — опостылело служить. Как и играть во все эти взрослые игры, называемые разведкой, контрразведкой, бизнесом.

Он всегда стремился сыграть на себя, но система была простой, извращенной и изобретательной одновременно: власть имущим со времен ОГПУ нужны были умные профессионалы, готовые таскать каштаны из огня, но страх перед умными профессионалами был столь силен, что властные олигархи без устали и труда натравливали друг на друга силовиков, блестяще владея лишь одним безусловным умением — умением предавать. И постепенно, за десятилетия, воспитали профессионалов, способных делать это лучше их.

Но система была отлажена почти до совершенства: построенная по принципу изолированных отсеков, кубриков подводной лодки, где каждый внимательно отслеживал действия соседей во имя «сохранения живучести судна», государственный корабль казался непотопляемым. Он и был таким, пока капитаны и старшие офицеры не покинули борт первыми на скоростных мотоботах, предварительно сгрузив все имущество и запродав все, что можно и чего нельзя: от ракетных установок до кожаных диванов из кают-компании, до последней гайки в переборке, до последней ленточки бескозырки.

Тогда, десять-пятнадцать лет назад, Филин занимал слишком невысокое положение в системе, чтобы суметь урвать хотя бы кусочек с барского стола, а подбирать крошки… Не мог. Сказывалась разница между теми, кто служит, и теми, кто прислуживает. Вторых ценили партийные бонзы, первых оценили новые олигархи.