Беглый огонь

Ну а я же отсюда скороУлетаю.За моря, за леса, за горыС птичьей стаейРассмешить никого не чаялШут печальный,И ушел, как корвет случайный,В берег дальний.Вместе с тайной надежда тает,Будто льдинка,

И октябрь по стеклу витаетПаутинкойСнег ложится по крышам пресноИ послушноИ смыкается город тесноНовой стужей.

— Я вижу, и вам здесь смутно…

Поднимаю голову. У моего столика — пожилой мужчина. Стильный некогда пиджак болтается на широченных плечах, скрывая тощий торс. Запястья худые, загорелые, кисти рук — массивные и сильные. Редкие волосы гладко зачесаны назад, открывая череп, такой же костистый и угловатый, как и весь этот странный человек. Глаза скрыты за бликующими линзами окуляров. Ему явно за шестьдесят, но вот сколько в действительности — шестьдесят один или семьдесят семь?

— Я похож в этом городишке на Диогена с лампой: ищу человека.

Хм… Если он на кого и похож, так это на старика разбойника на пенсионе. В этих нехилых ручонках легко можно представить себе и фомку, и кистенек, но уж никак не греческую лампу.

— Успешно? — спрашиваю.

— Что? — переспросил он, занятый своими мыслями.

— Поиски.

— Тщетны. Может быть, это вообще занятие глупое? Но я надеюсь. Пока надеюсь. К сожалению, мир этот полон полуфабрикатов, которые так и не потрудились стать людьми! А в вас… — Он прищурился, стараясь сфокусировать взгляд. — По-моему, вас тоже воротит от окружающего.

— Отнюдь.

— Я, по-видимому, не вполне точно выразился… Просто вы не приемлете цинизм происходящего. Что-то выдает в вас романтика.

— Наверное, стрижка.

Он обозрел мою светлую голову, произнес: «О!» — и забулькал смехом. Снял очки, и стало очевидно: ему далеко за семьдесят. Отер слезы:

— Вот видите. Вы даже не представляете себе, как давно я не слышал хорошей шутки. Все или мусолят вычитанные в «СПИД-Инфо» анекдоты, или ржут над тем, над чем мне даже улыбнуться совестно. Помните, у Довлатова…

— «Человек, меняя язык и родину, теряет способность шутить»?

— Вот именно! Вы понимаете? Похоже, мы все уже потеряли эту способность и смотрим на окружающее или со страхом, или с осуждением. А в анекдотах о новых русских куда больше зависти, чем хохмы.

— Разве?

А вот интересно, как этот старичок с внешностью медвежатника и речью отставного гимназического учителя русской словесности вообще забрел в сей премилый кабачок? Я-то, понятно, по глупости. А вот сего патриарха в приступах немотивированной дурости заподозрить сложно.

Но дедушка помутнел взглядом, уставившись на мою бутылку. Его стаканчик был пуст.

— Угощайтесь, — произнес я.

— Почему нет? — воздел вверх брови профессор, ловко плеснул себе джина, отхлебнул, почмокал с видом знатока. — Неплохо. Раньше здесь водилось недурное шотландское виски, но потом — перевелось. Здешним завсегдатаям, по правде, все равно, что пить. Лишь бы этикетка поавторитетнее да бутылка подороже. — Старик задумался, закончил:

— Как часто люди похожи на такие вот «паленые» бутылки.

Этикетки сияют, все в медалях, а внутри — перебродившая сивуха, не способная вызвать ничего, кроме головной боли.

Старик замолчал, уставившись в ведомую ему точку на столе, произнес, чуть опустив голову, что, по-видимому, должно было означать поклон:

— Юрий Владиславович Гриневский. Профессор филологии. — Губы его чуть скривились в иронической усмешке. — В этом городке меня еще называют Бедный Юрик. Похож?

Я пожал плечами.

Он снова налил джину, выпил, опустил очки на стол. Глаза у него оказались темными, почти черными, и совсем не старческими. Профессор уставил взгляд в дальнюю стену заведения, произнес, следуя куда-то за лишь ему ведомыми мыслями:

— А другие похожи на бабочек…

— Что?

— Люди. На бабочек. Но не живых, а коллекционных. Красивы, элегантны и мертвы. И знаете, что еще пришло в голову? Что можно сказать о людях, коллекционирующих высохшие трупики несчастных насекомых? Это что, властолюбие в сочетании с трусостью, доведенные до абсолюта? Не знаете? Вот и я не ведаю.

Профессор почмокал влажными губами.

— Вам плеснуть еще? — вежливо осведомился я.

— Спасибо, нет. Может быть, лучше я угощу вас, э…?

— Олег, — поспешил я поправить собственную неловкость.

— Олег. Славное имя. По некоторым исследованиям, от скандинавского Халег, «святой». И хотя Рюриковичи ввели в свою родословную легендарного Олега Вещего, никакими источниками его существование не подтверждено.

Глаза филологического старца уставились на меня серьезно и требовательно, словно я теперь же должен был развеять его сомнения: а не мираж ли я? По правде сказать, и сам не знаю. Если жизнь в этом сонном городишке так похожа на знойное колеблющееся марево, которое может разнести первый же порыв ветра, то моя собственная… Стоп. Похоже, я успел выпить лишнего.

— Я не столь легендарен.

— Но вы нездешний?