Белая борьба на северо-западе России. Том 10

Меня погрузили в вагон, и лишь к вечеру другого дня наш поезд добрался до Ямбурга. Наш состав поставили на какие-то запасные пути; мост через Лугу был починен лишь 6 ноября, то есть в день моего ранения. Я лежал на досках и думал, что мне делать и как выбраться из грязного вагона, полного раненых. В этот момент услышал голос жены, спрашивающей, не здесь ли лежит капитан Гершельман. Я откликнулся, и скоро меня на грузовике доставили в расположенный в Ямбурге госпиталь. Эту ночь я спал как убитый, уход был нормальный, кроме жены, меня навестил мой старый командир генерал барон Велио, незадолго до того сдавший должность начальника штаба корпуса на псковском фронте. Через день меня перевезли в Нарву, в госпитале я встретил Андреева и Унковского. Там же меня навестил отец жены, Александр Александрович Мосолов²⁴⁰, только что приехавший в Ревель из Парижа. Он предполагал поселиться в Гельсингфорсе и оттуда постараться выписать из Петербурга жену, сына, двух дочерей и нашу девочку. Он меня поздравил с великолепным отзывом, который ему дали в штабе армии о моих действиях на фронте: «одна из лучших батарей». Я вспомнил, как несколько месяцев тому назад я на станции Кикерино принимал две пушки, в которые веревочными постромками были впряжены крестьянские лошади, безногого ездового, отсутствие телефонов… Когда меня ранили, орудия были запряжены сильными лошадьми, было 11 телефонов, 20 верст провода, великолепный состав офицеров и солдат. Недаром, как говорится в песне, «он не спал, не дремал – батарею обучал…». Благодаря хлопотам моей жены я избежал все трудности эвакуации, которая была весьма слабо налажена. Поезда с ранеными шли от Гатчины до Ямбурга 3–4 дня, в дороге раненых почти не кормили, в теплушках, спешно приспособленных для перевозки раненых, не было ни воды, ни чая, ухода никакого, так как при поездах персонал отсутствовал. Через гатчинский подвижной госпиталь ежедневно проходило не менее 500 человек, и так все время боев с 18-го по 28 октября, и их еле поспевали вывозить.

В Нарве мне вскрыли рану. Вскоре старшая сестра госпиталя баронесса Розен зашла ко мне и посоветовала мне просить об эвакуации в Юрьев, так как были опасения, что линия фронта может продвинуться к городу. Я с радостью согласился на ее предложение и просил записать на этот транспорт Унковского и Андреева.

Состояние моего здоровья было удовлетворительно, единственно, что внушало недоумение, был небольшой жар. Когда мы прибыли в 1-й Юрьевский эстонский госпиталь, меня, по заведенному порядку, опустили в ванну, но горячей воды не было, а потому ванна была холодная. К вечеру у меня поднялся жар, и я заболел вторым припадком возвратного тифа. Через неделю температура снова поднялась и достигла 41 градуса с дробью. Это был кризис, к ночи началось потение, и к заре температура упала на 35 и 3. Я был настолько слаб, что меня пришлось поддерживать два дня впрыскиваниями камфары, в первый день спас Унковской, позвав вовремя сестру. Это было уже в начале декабря.

Состав нашей палаты подобрался из воспитанных офицеров, кроме Андреева и Унковского, лежал талабчанин Калмыков и еще один офицер. Благодаря нашему тихому и скромному поведению персонал всячески шел нам навстречу и старался исполнять наши просьбы. Через объявление в газете мы связались с внешним миром, начали получать газеты и письма. В госпиталь мне прислали выписку из приказа по Северо-Западной армии за № 315 от 9 ноября 1919 года о производстве меня за боевые отличия в подполковники. Болезнь задерживала заживление раны, лишь после третьего припадка она загноилась и начала затягиваться. Немного окрепнув, я выписался из госпиталя и перебрался в Ревель, где вскоре мы с женой получили визу на въезд в Финляндию, где нас ждал ее отец.

В Ревеле собралось много наших гвардейских конно-артиллеристов: барон Велио, Колзаков²⁴¹, мой брат, я, Щербачев²⁴²

, Унковской, Зубов, Киселевский²⁴³. Был устроен дружеский ужин. Мы часто собирались в гостинице «Золотой Лев», где жили Неведомские. Я ходил на костылях и как-то вышел на улицу подышать свежим воздухом. Вид у меня был достаточно обтрепанный и жалкий, чем я возбудил жалость старушки немки-балтийки. Она подошла ко мне и сунула мне милостыню, не желая ее огорчить, я низко поклонился и поблагодарил. Эта мелочь долго у меня хранилась как память.