Белая борьба на северо-западе России. Том 10

– Чертово поле! На то дорога, чтоб бежать, один черт!

Взводный упал, с головы слетела каска. Встал, бежит дальше. Тонкие русые волосы поднимаются ветром.

– Влево, влево бери!

Раскинулась по полю цепь. Залегла, перебежала дальше. Испуганное взглянуло снизу лицо. Подуло пулями.

– Первая рота, вперед! Не ложись!

Осталась цепь за нами, их стало жаль. Стучит сердце молотком, радостно и жутко.

– Влево, влево бери!

Тяжело бежит Степанов, закусив губу. Иванов дико кричит широко раскрытым ртом, захлебываясь. Подпоручик высоко размахивает тростью:

– Эй, Степашка, хорошо! Знай наших!

Обдала холодом щеку пуля, кто-то упал. Не встал. Кто?

– Влево, влево бери!

За изгородью выросли солдаты с винтовками в руках, они в серых папахах. Все сразу смешалось – выстрелы, крики.

– В штыки их, сдавайся, ура!

Они поднимают руки, закрывают лицо и падают мешком, еще палец нажимает спуск. Только мозг отлетает тряпкой. Встало близко совсем белое лицо со страшными глазами, как у серны, и пропало. Кто его убил – не все ли равно. В селе шла беспорядочная стрельба.

– Каменный сарай, сарай занять!

Загоготал пулемет, захлебнулся, замолк. Из-за угла за домом стреляют в упор, прижавшись к стене. Длинными прыжками убегает солдат, далеко отбросив винтовку. У околицы остановились, прерывалось дыхание.

– Дальше не ходить, – голос поручика сорвался.

Впереди овраг, по мосту движется серая масса. Мы стреляем вниз.

– Броневик уходит, бей по нему!

– Эх, гранаты бы!

– Поставить пулемет, никто не уйдет!

Мелькает черная мушка, накаляется ствол, с лязгом выскакивают гильзы. Поручик зажал щеку. Алая кровь струится по пальцам, тяжелыми каплями падает.

И вдруг стало совсем тихо – желтеют поля, горит на солнце зеленоватая церковь, синее небо в белых облаках. Прожужжала большая муха, и лопнула тишина, как туго натянутый пузырь. Стучат винтовки, отбивают пулеметы дробь, крики сливаются в гул.

– Ура-ра-ра-а!

Село было взято, по бурьяну спустились в овраг и вышли на дорогу. Песчаное поле было кругом, вереском поросшее. Красный командир идет навстречу, папаха слегка набекрень.

– Звезду сними, тебе говорят!

– Я старый офицер.

– Как вы смеете это теперь говорить?

Потупились глаза, отвисла прыгающая губа. С песней мы вернулись, пыльные, грязные.

– «Взвейтесь, соколы», – звенящим с легкой дрожью голосом запел прапорщик.

– «Взвейтесь, соколы, орлята. Полно горе горевать».

Звучит, несется песня, шире становится шаг, тверже нога.

– «То ли дело, то ли дело под шатрами в поле лагерем стоять».

Пустынно село. Лежат убитые с ощеренными ртами, черная кровь и желтые мозги. Взнузданный конь водит по воздуху широкими ноздрями. В носилках жалобно тихо кто-то подвывает.

– Какой роты?

– Первой, в живот.

– Пристрелите, все равно уж.

– Жить будешь, домой отпустят.

Провели пленных. Они жмутся кучей, быстро исподлобья озираются вокруг. Болтаются руки.

– Перчатки снимай!

– Что ты, ему холодно будет.

– Не надо тогда. Надевай обратно.

Мы стояли у забора, обшаривал кто-то солдатские мешки. Подошел прапорщик, тряхнул головой – спадали на лоб длинные волосы.

– Это вся рота?

– Вся, господин прапорщик. Больше не осталось.

Ружейный залп раздался. Глухие, короткие выстрелы за сараем – черная работа войны.

– Целую бригаду, говорят, разбили. Генерал благодарил нашу роту.

– Да, показали себя.

Долго стучали в избу. Мелькнет в окне пугливая баба и спрячется.

– Не бойся, мать, все кончено. Воды бы нам.

– Чево пужаешься, тетка, не разбойники какие мы, за правду идем.

В это время отделенный, рябой ефрейтор, протянул мне лист бумаги. Лист был белый, почтовый, с голубкой в углу. Крупными детскими буквами были набросаны стихи, загибались книзу строки.

– Читай, ты лучше грамоту знаешь.

– Где ты взял?

– А черт его знает. Нашли, отобрали.

Стихи говорили о розах, о любви. Нескладные, смешные стихи. «Твоя Таня» – это подпись. Я знаю эту Таню: худая девочка в коричневом платье, белый передник, большие, спрашивающие глаза. «Решите мне задачи по алгебре», – сейчас скажет она и улыбнется. Когда она улыбается, у нее ямочки на щеках. Но это не та ведь Таня. А может быть, и та, такая же – та Таня тоже любила смешные стихи.

– Слева по дороге идут!

Пробежал часовой, запыхавшись, держа винтовку за ствол, впереди себя.

– Первая рота направо, в цепь! Пулеметчики, вперед!

Мы побежали. На дороге раскинул руки убитый. Подбородок был детский, заостренное смертью лицо. Раскрылись застеклившиеся глаза. Не ему ли Таня писала стихи – может быть, и ему, такому же. Я перепрыгнул через него. Крепко рука сжимает винтовку.

* * *

Прямой тракт пролег по полям. Без начала, без конца – все идти по нему, идти. Солнце перевалило за полдень, багряное садилось. В закате кровавились белые стаканы телеграфных столбов, проволока золотилась. Хрустел щебень под ногами, на дорогу падали большие тени. Сбились ряды, растянулись. Неумолчно вполголоса рассказывал кто-то позади, поддакивал другой. Назойливо долетали слова, кружились, пропадали. Не хочется говорить в такую пору, помолчать хорошо. Кажется, будто все это уже было когда-то, только когда?