Белладонна

– Что-то вы загнули, Михаил Владимирович. Какая на ткацком производстве может быть профессиональная гинекологическая патология? Разве что веретено или челнок от станка по ошибке куда-то не туда присунут, – засмеялась Громилина.

– Простите, Мария Дементьевна. Никакая.

– Молодец. Признаёте ошибки, не упорствуете. Хотя, справедливости ради, поговаривают некоторые, что вибрация ткацких станков может в принципе вызывать альгодисменорею22. Впрочем, – не доказано, и потому до конца не ясно. А теперь последний вопрос. Скажите мне, зачем я задавала вам все предшествующие вопросы?

– Осмелюсь предположить, для того, чтобы я понимал, куда попал.

– Ответ зачтён, – удовлетворённо подытожила «экспресс-зачёт» Громилина. – Хорошо соображаете. Это отрадно. Тогда дам вам вводную. Мы действительно в амбулатории ткацкой фабрики. Там, наверху, тысяча человек женского пола. Человек, заметьте, не скотов. Каждая со своей судьбой, проблемами и болью. Половина – из Средней Азии. Эти по-русски не говорят, общаются через гауляйтеров.

– Через кого? – не понял я.

– Через гауляйтеров. Это мы так называем. Девчонки забитые донельзя, необразованные, другого языка кроме своего не знающие. Разбиты на десятки или двадцатки. В каждой десятке-двадцатке – одна говорящая по-русски. Вот она и есть гауляйтер. Привезены сюда рекрутерами, недельные курсы – и к станку. Девочки только-только из селений. Всего боятся. Живут в трущобах, в скотских условиях. Когда первый страх спадает, начинают путаться с мужиками. Хватают триппер, сифилис, беременеют. Сами обратиться к врачу боятся. Беременности выявляются на поздних сроках, часто с тяжёлой патологией. Приходится абортировать по показаниям. – Громилина остановилась.

– Таисия, чаю наплесни. Вот вам, Михаил Владимирович, первая половина. А теперь… – она достала пачку «беломора», – будете? – я кивнул.

– А теперь вот и вторая. Местные: ткачихи, операторы гребнечесалок, прядильщицы, технологи, инженеры, бухгалтеры, да кого только нет! При детях, кому повезло – при мужьях. Забитые, несчастные, многие пьющие, с разной хронью. Почти у всех, у кого есть мужья – они алкаши да сидельцы. Тянут бабы лямку, и конца-краю лямке той не видно, – с полминуты Мария Дементьевна молча пыхала папиросой. Моя же давно погасла и забытая приклеилась в углу рта.

– И вот, дорогой Михаил Владимирович, так получается, так оно выходит, что на шести этажах над нашими головами – тысяча женских судеб. А присмотреть за ними, кроме нас двоих, некому. Некому, кроме нас, вовремя осмотреть, вовремя поставить диагноз, поймать беду. Некому отогнать на лечение и вовремя начатым лечением спасти жизнь. Понимаете, о чём я?

– Да, – хрипло выдохнул я.

– Так вот получается, Михаил Владимирович, что мы с вами уже через минуту не во влагалища будем гинекологические зеркала совать и не «пер ректум» пальцевое исследование малого таза делать. А будем вершить то, что нам Бог поручил, что он нам велел. Он же их всех любит – всю тысячу разных, святых и непутёвых. Только вот у него рук-то нет. Руки – они у нас. Мы от Бога тут рукоположены. Так выходит. Вы меня поняли?

– Да, Мария Дементьевна.

Я во все глаза смотрел на Громилину, и не узнавал. Вместо встреченной воскресным утром хамоватой стриженной под мальчика морщинистой старухи передо мной было одухотворённое лицо матери этого мира. Глаза, окрашенные печалью, покоились бездонными озёрами, а окружающее пространство незримо светилось, наполняясь любовью.

– Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится. – От услышанного я замер, потеряв дар речи, а Джинн без остановки нараспев всё читал и читал в моей окаянной голове бессмертный стих Первого послания к Коринфянам. – Не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражает, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине! Любовь никогда не перестанет!

– Тая, скажи там, пусть первая зайдёт…

* * *

Пасмурным непарадным пятничным утром я – не шёл, не бежал, – нет, трепеща невидимыми прозрачными крыльями, летел в амбулаторию! То, что ещё два дня назад вселяло суеверный ужас, оказалось иным, – светлым и добрым. Тучи надо мной стали рассеиваться уже в среду; вот и четверг с первой половиной пятницы пролетели незаметно.

– Таечка, – прогремела сидящая за спиной, внимательно контролирующая каждое моё движение Громилина, – давай, пойди, разберись там!

– Хорошо, Мария Дементьевна, – медсестра вышла в коридор.

– Вставайте, одевайтесь, – сказал я раскоряченной в кресле пожилой работнице. – Я сейчас вам направление в женскую консультацию выпишу. Придёте на следующей неделе, хорошо? – Женщина, застегивая синий рабочий халат, кивнула, поправила белую косынку, взяла мою писульку и вышла из кабинета. Я обернулся к Громилиной.

– Ну? – спросила та.

– Направление на биопсию выписал.

– А без биопсии тебе непонятно? – она уже давно говорила мне «ты».

– Боюсь, что понятно, Мария Дементьевна.

– А что теперь бояться, Миша. Поздно бояться. Мне вот тоже понятно. Я на такие понятки понасмотрелась – во! – она провела ребром ладони по шее.

– Успеют с операцией-то? – спросил я.